Регрессия. Исповедь колдуна

– Ты пытался заставить меня выйти в окно!

– И ты это помнишь? – На моем лице против воли заиграла самодовольная ухмылка.

– Нет, – прошептала девочка. – Но мне сказала мама. И все видели! – Последние слова она выкрикнула уже у самых дверей.

И тут в освещенное тусклым светом помещение с портретами поэтов на стенах ввалилась большая часть нашего класса. Мальчики замерли, прикрывая собой толпящихся девчонок, словно я был диким голодным зверем, готовым вот-вот броситься на выбранных жертв.

– А вот и наш урод! – донеслось из толпы.

С Витей у меня не сложилось сразу – он будто был моей противоположностью: белобрысый и приземистый, с огромными для семилетки кулаками и хитрым прищуром голубых глаз. Его любили одноклассники: балагур и заводила, он всегда находил нужные слова, чтобы вести за собой остальных, придумывал игры, устраивал импровизированные соревнования. Меня же он всегда называл чудилой, и с этим я не пытался спорить – слишком близок к истине он был. Но слово «урод» заставляло кровь закипать даже без усилий учителя.

Витя вышел вперед с видом хозяина положения, за его спиной теснилась напуганная Маша. Я лишь покачал головой – что еще я мог ответить разъяренному быку, на которого сейчас был так похож противник.

– Что, урод, – повторил он, уставившись прямо на меня, – драться будем?

– Не вижу смысла, – равнодушно ответил я, хотя внутри все клокотало, и впервые учитель не рвался в нападение, а сдерживал меня.

– Ах не видит он! – закричал мальчик. – А Машку заставлять из окна прыгать ты видел смысл?

– Маша, – обратился я к своей несостоявшейся жертве, минуя бугая, – прости. Я не хотел, чтобы ты прыгала из окна! На меня что-то нашло, но это не я, честно! Я обещаю держаться от тебя подальше, чтобы не пугать!

Я говорил совершенно искренне, и лишь учитель внутри моей головы бубнил что-то невразумительное. Маша чуть заметно кивнула и отвела полные слез глаза.

– Да ты драться побоялся! – захохотал Витя. – Ну-ка иди сюда, не соскочишь!

– А давайте его исключим из школы? – раздался с задних рядов глухой знакомый голос – вперед пробирался мой сосед по парте Федя.

– Это как? – уставился на него Витя.

– Очень просто, – ответил мой уже совсем не друг, – проголосуем. Кто за то, чтобы выгнать Игоря из школы, поднимите руку!

Руки всех находящихся в классе взметнулись вверх, и лишь Маша замешкалась и отвернулась, так и не отдав своего голоса.

– Маш, а ты что? – непонимающе тронул ее за плечо Витя. – Он же тебя убить хотел!

– Мне его жалко, я не буду голосовать, – прогнусавила сквозь слезы девочка.

– Ну и пофиг, – отрезал Федя. – Большинство за исключение! Придет Александра Дмитриевна, мы ей так и скажем.

– И что же ты мне скажешь, Федор? – раздался в дверях строгий голос, и все первоклассники тут же растеклись по своим местам, словно только что не было никакого голосования.

– Ничего, – Федя потупил глаза, испугавшись грузной фигуры учительницы, и поплелся на свое место рядом со мной.

Я отодвинулся подальше, чтобы не дышать с этим предателем одним воздухом. И лишь сердце гулко стучало в груди от обиды и разочарования. Неужели учитель прав – хороших людей нет? Но есть же Маша, она пожалела меня, хотя уж она-то имела право меня возненавидеть! А может, я убедил ее и сам не заметил…

– Зачем ты так? – шепотом спросил я у Феди на уроке.

– Теперь они ненавидят тебя больше, чем меня, – пожал он плечами.

Глава 8.

Про голосование никто больше и слова не сказал, а вот бойкот мне все же объявили. Я и раньше не отличался популярностью у сверстников – тихий и необщительный, я все больше предпочитал одиночество. Не из-за себя, а ради их же блага – меня же за это считали странным. Теперь я прочно вошел в лексикон одноклассников как «урод», этим словом меня окрестил Витя, и оно приросло к моему образу.

Со мной не здоровались, не вставали в пару, не жали руку, не выбирали в напарники на физкультуре. И только Маша, та самая Маша, что чуть не отправилась по моей милости в окно, упорно продолжала со мной здороваться, правда, больше она не произносила ни слова. Но и этого тихого «Привет!» мне хватало, чтобы не бросить школу и не убежать куда глаза глядят.

Конечно, инцидент на новогоднем празднике не прошел мимо директора – мама Маши настаивала на моем исключении, и решать вопрос пришлось в высшей инстанции небольшой сельской школы.

Мама, стоя бок о бок с мамой Маши напротив директорского стола и заложив руки за спину, сверлила глазами пол, готовая принять удар на себя. Сама, так и не пострадавшая Маша уже сидела в кресле в несколько раз больше ее самой, прямо перед директором. Она казалось маленькой, беззащитной и какой-то юродивой, несмотря на все учебные заслуги и таланты, которые срывающимся голосом перечисляла ее мама.

Стоило мне появиться на пороге директорского кабинета, как обсуждение стихло. Екатерина Петровна, грузная бесформенная женщина, расплывшаяся по креслу, сложила пухлые руки на массивном столе и жестом предложила мне занять соседнее с Машей кресло. Ее жабьи навыкате глаза были ярко накрашены голубым. И от одного вида директрисы меня бросало в дрожь, будто она может раздавить человека двумя пальцами. Как бы учитель ни убеждал меня, что мне по зубам абсолютно любой человек, бояться взрослых семилетний мальчик не от мира сего не переставал.

– Что ж, Игорь Беркут, верно? – директриса посмотрела на меня так, словно понятия не имела, кто я такой. Я взглянул через плечо на маму и кивнул.

– Ты приказал Игнатовой Маше залезть на подоконник? – продолжила она, и я снова кивнул. – Почему она тебя послушала?

– Не знаю, – развел я руками. – Правда, не знаю. Спросите у нее.

Учитель внутри меня хохотнул, оценив мою самодеятельность, а мама Маши залилась криком:

– Да как он смеет! Он чуть не покалечил мою девочку! А теперь еще и дерзит! Екатерина Петровна, вы должны разобраться!

– Я разберусь, не сомневайтесь, – холодно проговорила директриса, уставшая от пронзительного визга, и обратилась к Маше, на глазах которой заблестели слезы, стоило ее маме вновь пуститься в крик. – Маша, почему ты его послушала?

– Я не помню, – честно призналась девочка. – Я увидела, что Игорь идет ко мне, а потом опомнилась, только когда меня снимали с подоконника. Я не помню, что было между.

– Интересно, – протянула Екатерина Петровна. – До меня дошли слухи, что одноклассники рассердились на Игоря за такую выходку. Что скажешь ты?

– Я не хочу, чтобы его выгоняли, – пролепетала Маша. – Мне кажется, он не хотел меня обидеть. Это вышло случайно, и я все равно ничего не помню. Мне кажется, нечестно его выгонять.

– Что ж, – директриса взглянула на Машину маму, сжимавшую плечо дочки, – вы вырастили справедливую и великодушную дочь. – Она повернулась к моей маме. – А вы лучше следите за сыном и побольше втолковывайте ему, что хорошо, а что плохо. Все понятно?

– И это все? – завопила недовольная мать потерпевшей. – Никаких исправительных работ? Никаких наказаний?

– Предлагаете сослать восьмилетнего мальчика на каторгу? – усмехнулась директриса. – Вы свободны, предупреждение я вынесла. Но если сама Маша не имеет к Игорю претензий, не вижу смысла изобретать что-то за нее. Поверьте, дети решают конфликты не хуже нашего, если их не науськивать и не мешать.

Я дернулся, желая поскорее покинуть душный кабинет, оклеенный давящими бордовыми обоями. Но директриса жестом осадила и меня, и маму, последовавшую моему примеру.

– Леночка, сядьте, – проговорила Екатерина Петровна гораздо мягче, и мама послушно заняла освободившееся кресло. – Леночка, вы мне крайне симпатичны. Вы – хорошая ответственная учительница, дети вас любят, но слухи ползут слишком быстро.

– Что вы имеете в виду? – Мамин голос дрогнул.

– Пока ничего. Но если что-то подобное повторится, тень злоключений вашего сына ляжет и на вас. И тогда я буду вынуждена не только его исключить, но и уволить вас. Вы понимаете это?