Страница 11 из 12
Среди Турнье были люди разных занятий и профессий: портной, трактирщик, часовых дел мастер, школьный учитель. В начале девятнадцатого века некий Жан Турнье был избран мэром.
Вы спрашиваете о французских корнях. Помню, дед говорил, что изначально Турнье жили в Севене. Не знаю уж, откуда у него эти сведения.
Рад, что Вы проявляете интерес к семейной истории, и надеюсь как-нибудь увидеть Вас с мужем у себя. Новому члену семейства Турнье всегда рады в Мутье.
Искренне Ваш, Якоб Турнье».
Я отложила письмо в сторону и подняла взгляд на Жана Поля:
— Севен — это где?
Он ткнул пальцем куда-то поверх моего плеча.
— Это провинция к северо-востоку отсюда. В горах, севернее Монпелье и западнее Роны. А по отношению к Тарну на юге.
Я ухватилась за единственное знакомое мне географическое название.
— Вы эту реку имеете в виду? — Я указала подбородком вниз, надеясь, что Жан Поль не заметил, что я приняла Севен за город.
— Ну да. Только у истоков это совсем другая река — гораздо уже и быстрее.
— А где Рона протекает?
Жан Поль, взглянув на меня, извлек из пиджака ручку и быстро набросал на салфетке контур Франции. Он показался мне похожим на коровью голову: восточная и западная оконечности — уши, северная — щетка волос между ушами, граница с Испанией — квадратная морда. Точками он обозначил Париж, Тулузу, Лион, Марсель и Монпелье, волнистыми линиями, расходящимися по вертикали и горизонтали, — Рону и Тарн. Подумав немного, он добавил еще одну точку — у Тарна, справа от Тулузы. Это — Лиль-сюр-Тарн. И наконец нарисовал кружок на левой щеке коровы, непосредственно над Ривьерой.
— Вот это и есть провинция Севен.
— Иными словами, предки мои жили совсем близко?
— Отсюда до Севена по меньшей мере 200 километров, — присвистнул Жан Поль. — Вы считаете, что это близко?
— Для американца — да, — огрызнулась я, хоть совсем недавно пикировалась с отцом по тому же поводу. — Иные мои соотечественники на вечеринку ездят за сто миль. И в любом случае, согласитесь, это удивительное совпадение: в такой большой стране, как ваша, — я ткнула пальцем в коровью голову, — мои отдаленные предки, оказывается, жили неподалеку от места, где я живу сейчас.
— Удивительное совпадение, — повторил Жан Поль таким тоном, что я пожалела, что употребила именно этот эпитет.
— А раз это рядом, может, и разузнать про них будет не так трудно. — Я вспомнила, что мадам Сентье советовала мне заняться своей французской генеалогией, так, мол, легче освоюсь в новом окружении. — Можно было просто отправиться туда и… — Я оборвала себя на полуслове. И — что? Что именно я собираюсь там предпринять?
— Заметьте, ваш кузен пишет, что это всего лишь семейное предание, будто ваши родичи из тех мест. А точно ничего не известно. Ничего определенного.
Жан Поль откинулся на спинку стула, щелчком выбил из пачки сигарету и быстро чиркнул спичкой.
— К тому же о швейцарских предках вам теперь известно многое, даже семейное древо есть. Корни прослежены до 1576 года, мало кто может похвастать такими знаниями. Неужели вам этого мало?
— Нет, но забавно было бы покопаться в старине. В архивы заглянуть, что-нибудь в этом роде. Словом, заняться исследованиями.
— В какие архивы, Элла Турнье? — удивленно спросил Жан Поль.
— Ну, где хранятся свидетельства о рождении. О смерти. О браках. И так далее.
— И где же вы собираетесь отыскать эти архивы?
— Понятия не имею, — пожала плечами я. — Это уж по вашей части. Вы же библиотекарь, не так ли?
— Ладно. — Похоже, ссылка на профессию убедила его. Он выпрямился на стуле. — Начать можно было бы с архивов Менда. Это центр департамента Лозер в Севене. Боюсь только, вы не вполне отдаете себе отчет в том, что такое «исследование». От шестнадцатого века сохранилось не так уж много архивов. В те времена официальным государственным записям не придавали такого значения, как после революции. Да, церковные книги велись, но во время религиозных войн большинство из них было уничтожено. Особенно это касается гугенотов. Так что маловероятно, что вы разыщете в Менде что-нибудь проливающее свет на историю семейства Турнье.
— Минуту. С чего вы взяли, что Турнье были гугенотами?
— С того, что ими были большинство французов, уезжавших в ту пору в Швейцарию в поисках надежного укрытия, либо чтобы быть поближе к Кальвину. А он, как известно, жил в Женеве. Были две большие волны эмиграции: первая в 1572 году, после Варфоломеевской ночи, вторая в 1685 году, когда возобновили действие Нантских эдиктов. Об этом вы можете почитать у нас в библиотеке, всю работу за вас я делать не собираюсь, — колко закончил он.
Я пропустила насмешку мимо ушей. Идея заняться изучением той части Франции, откуда произошли мои предки, казалась все более привлекательной.
— Так вы считаете, что имеет смысл заняться архивами в Менде? — с наивным оптимизмом спросила я.
— Нет, так я не считаю. — Он выпустил дым из ноздpей.
Разочарование мое было столь очевидно, что Жан Поль нетерпеливо побарабанил пальцами по столу и сказал:
— Да не расстраивайтесь вы так, Элла Турнье. Познание прошлого — не такое простое дело. Это только вам, американцам, приезжающим сюда в поисках своих корней, кажется, что раз-два — и готово. Вы отправляетесь по тому или другому адресу, делаете несколько фотоснимков, и у вас прекрасное настроение, за какой-то день вы уловили дух Франции, верно? А назавтра вы перебираетесь в другие края, в другие страны, тоже в поисках семейных начал. И так вы присваиваете себе весь мир.
Я схватила сумку и встала.
— Вижу, вам все это очень нравится, — резко бросила я. — Что ж, спасибо за совет. Да и о французском оптимизме я немало узнала.
Я нарочно бросила на стол десятифранковую монету. Она прокатилась мимо Жан Поля, упала на землю и со звоном подпрыгнула несколько раз на асфальте.
Я двинулась прочь, но он удержал меня за локоть:
— Погодите, Элла, не убегайте. Я вовсе не собирался нас обидеть. Мне просто хотелось, чтобы вы трезво взглянули на ситуацию.
Я остановилась и посмотрела на него:
— А что мне здесь делать? Вы самонадеянны и во исем сомневаетесь, и вы всячески меня высмеиваете. Я всего лишь проявляю интерес к своим французским предкам, а вы ведете себя так, будто я делаю татуировку в виде французского флага себе на задницу. Знаете, мне и так здесь нелегко живется, а тут еще вы заставляете чувствовать себя посторонней.
Я снова повернулась и, к своему удивлению, обнаружила, что вся дрожу; голова кружилась так, что я вынуждена была прислониться к столу.
Жан Поль вскочил, усадил меня на стул и подозвал официанта:
— Un verre d'eau, Dominique, vite, s'il te plait.[8]
Вода и несколько глубоких вдохов сделали свое дело. Я обмахнула лицо ладонью и почувствовала, что краснею; на лбу выступили капли пота. Жан Поль внимательно смотрел на меня.
— Может, снимете жакет? — негромко предложил он, и впервые в его голосе послышалось участие.
— Я…
Впрочем, сейчас было не до скромности, к тому же слишком устала, чтобы спорить, а злость на него прошла в тот самый момент, как я вернулась за стол. Я неохотно скинула жакет.
— У меня псориаз, — небрежно заметила я, чтобы не дать ему смутиться. — Доктор говорит, что всему виною стрессы и бессонница.
— А вы плохо спите? — спросил он.
— Кошмары мучают. Собственно, один и тот ж кошмар.
— А мужу вы о нем говорили? Друзьям?
— Никому не говорила.
— Отчего бы не поделиться с мужем?
— Не хочу, чтобы он думал, что мне здесь плохо.
В то, что Рик может заподозрить наличие связи между сном и занятиями сексом, я предпочла не вдаваться.
— А вам плохо?
— Да. — Я прямо посмотрела на Жана Поля. Сказала — и стало как-то легче.
Он кивнул.
— Так что же это за кошмар? Попробуйте описать.
Я перевела взгляд вниз, на реку.
8
Стакан воды, Доминик, да поживее (фр.).