Лекарство от боли

— Генетическая аномалия. Кости прорастают в тело, мышцы каменеют, внутренние органы постепенно отказывают. Меня лечили. Долго. Пытались заблокировать цепочку генов, отвечающую за болезнь, но… Даже гиатросы не всесильны. Какое-то время лекарства помогали, но с каждым днем эффект все меньше.

Она рассказывала просто. Легко. Как о свершившемся факте. И становилось ясно, что со своей болезнью она давно смирилась, как и с фактом смерти.

— Мне жаль, иерия, — имя настоятельницы давно забыто. По ее выбору и желанию. Она отреклась от своей жизни. — Мне очень жаль.

Седая голова величественно склонилась, принимая ответ.

— Я ушла от мира, чтобы не встретить мужчину, которого могла бы пробудить. Чтобы не вставать перед выбором: рожать ли от него детей, рискуя передать им свою болезнь, или обречь его вместе с собой на бездетность. Я заботилась о своих сестрах годами. И знаешь, я радовалась, глядя, как они возрождаются и покидают остров. И за тебя я тоже радовалась, Филис, когда ты уехала.

Теперь кивнула жрица. Не столь величественно, но… Рядом с настоятельницей она ощущала себя моложе. Весь ее опыт и заслуги вдруг становились незначительными под взглядом посветлевших от старости глаз.

— Мне жаль, что ты вернулась сюда. Но… меня скоро не станет. А Обители нужна мать.

Тень на воде полностью уступила солнцу. Ветер ударил в лицо, запутался в волосах и в складках туники. Слово было сказано. И было услышано.

— Я подумаю.

О большем старуха и не просила…

…Позже, бродя по бесконечным дорожкам, плутающим в дикой части острова, Филис снова и снова возвращалась в мыслях к разговору. Такие предложения, пусть даже намеками, не делаются просто так. Элпис знает. Конечно, знает. Предложила сама или дала молчаливое разрешение? Не узнать. Но так ли это важно?

Ей предлагают удалиться от мира.

Мысль показалась настолько странной и противоестественной, что киорийку передернуло. Она знала, что ее не заставят. Не смогут. Но… Намек оказался весьма прозрачен. Когда-то давно, когда мир еще был другим, жрицы, использовавшие Танец Чаши, получали пожизненное содержание и дом. В любом месте. И, как правило, предпочитали запираться в нем. Каждую жрицу предупреждают о том, какими могут последствия. Но слова звучат бессмысленно, пока не почувствуешь.

Сила. Власть. Желание. Тогда она была почти всесильна. Она могла бы поставить тех мужчин на колени. Заставить их ползать. Умолять. А она убила. Потому что никто из них не был ей нужен. Но могла бы… Могла бы выбрать. Того этросса, который смотрел на нее голодными глазами. Сильный. Страстный. Жестокий. Смогла бы она обуздать его? Смогла бы. Ей хватило бы опыта. И понимание своей силы должно бы было напугать, но…

Вчера, на вопрос настоятельницы о том, что она почувствовала, Филис ответила:

— Печаль. И радость. Мне неприятна смерть. Но сила. Мне понравилось.

И та лишь кивнула. Медленно и величественно. И в профиле ее мелькнуло нечто неуловимо знакомое. Но сразу же пропало, стоило солнцу упасть под другим углом.

Да, хуже всего, что ей понравилось. И что где-то глубоко внутри нее сидело желание повторить все снова. И в нем признаться удалось лишь себе. Ведь озвучить такое. Ей. Жрице. Столько лет заботившейся о других…

Ноги сами принесли ее к водопаду. Небольшому. Поток воды падал с камня на камень, образуя небольшое озеро, от которого разбегались ручьи. Прозрачная, чистейшая вода, невероятно холодная и с голубым оттенком.

На берегу озера спиной к ней сидела жрица, отжимая мокрые волосы после купания. Не все рисковали испытывать здоровье подобным образом, но уроженкам высоких гор Нимфеи холодная вода не страшна. Черные пряди упали на спину, и женщина обернулась. Тонкие губы растянулись в счастливой улыбке, а в темных глазах отразилось солнце.

— Филис!

Стоило взгляду Леды дойти до белого пояса на талии, и радость от встречи померкла. Белый — знак тишины. Надевшая его жрица не желает говорить с другими, не желает слушать. Ей нужна лишь тишина и уединение. И именно их искала жрица, когда пришла сюда, но теперь…

Леда выглядела так же, как и в их последнюю встречу. Смуглая от природы кожа. Гладкая и блестящая. Тонкая, гибкая фигурка. Невысокий рост. Она легко поднялась на ноги, шагнула навстречу и молча обняла, стиснув с такой силой, которую и не подозреваешь в столь хрупком теле. И Филис обняла в ответ. Порой, слова совсем не нужны…

Вечером, когда большая часть жриц разошлась по комнатам на ночь, Филис вышла на общий балкон. Белый пояс остался на полу. Два дня тишины позволили достаточно понять себя, чтобы захотеть поговорить. Тем более что собеседник подобрался чудесный.

Леда пришла, шлепая босыми пятками по каменному полу и удерживая на голове блюдо, накрытое расшитым полотенцем. Она скользнула в комнату, не спрашивая разрешения, зная, что ей всегда можно войти. Пристроила свою ношу на полу. Расстелила ткань, под которой скрывались золотые груши, растущие лишь в Высоких горах, козий сыр, и глиняная бутыль домашнего вина.

Филис прикрыла дверь и опустилась на пол рядом с гостьей. Та ловко вытащила пробку и вдохнула аромат напитка, прикрыв глаза.

— У отца получается все лучше и лучше. Я взяла из запасов пятилетней давности. Попробуй.

Бутыль привычно легла в ладонь. В полумраке разглядеть узор на ее стенках не удавалось, но на ощупь жрица поняла, что кто-то использовал не привычные орнаменты, а нечто совершенно особенное. Впрочем, вкус вина от рисунка не изменился. Такой же сладкий, легкий, немного игристый. Такое вино легко пьется, но встать после него невозможно. Разве что для танцев. Танцевать в Высоких горах любят.

— Такой, как я помню. И ты тоже… Пять лет, значит, да?

— Элпис сказала, что ты отправишься в Обитель. Я не знала, почему, но решила, что вино и груши лишними не будут. А когда увидела пояс…

— Решила, что поделишься и сыром?

Леда засмеялась. Легко и звонко. Забрала бутылку и сделала глоток. Она не любила сладкое, любым лакомствам предпочитая сыр всех сортов. Но у Филис всегда ассоциировалась именно с грушами. Золотыми грушами, чей сок может вылечить от печали. По крайней мере, так верят в Высоких горах

— Я скучала…

Она призналась просто. И стало немного совестно за прошедшие годы и редкие письма. Они не ссорились, нет, просто разошлись и больше не встречались, выбрав каждая свою дорогу. Так вышло.

— Спасибо, что приехала. Я очень рада тебя видеть.

— Неужели, ты думаешь, что я бы тебя здесь бросила? Одну. Ты ведь всегда замыкаешься, когда становится совсем плохо. Молчишь. И все эти задушевные разговоры тебе ни к чему. Разве что мать настоятельница придумала что-то новое.

— Она предложила мне свое место.

— Все настолько плохо?

— Не знаю…

Бутылка переходит из рук в руки, сохраняет тепло прикосновений. А вкус ощущается ярче. И теперь в нем присутствуют нотки свежести. Трав, что растут на вершинах гор.

— Я танцевала Чашу.

Признание приходит легко. А Леда молча протягивает грушу. Тихо. И слова сами идут с языка. Она рассказывает коротко. Как можно проще и четче, не желая вдаваться в долгие описания и детали. Леда поймет и так. Она и понимает. Садится ближе. Обнимает за плечи. Кладет голову на плечо и слушает. А ее дыхание щекочет кожу на шее. Сок груши стекает по пальцам. Она спелая. Настолько, что съесть и остаться чистой невозможно. По подбородку бежит тонкая струйка.

Филис попыталась вытереться, но ее ладонь перехватили тонкие пальцы. В полумраке глаза нимфейки кажутся черными. И смотрят прямо и пристально. Губы касаются пальцев. Слизывают сок. Огрызок падает на пол. От смуглой кожи пахнет сандалом и миртом. А на вкус она чуть солоновата.

Губы находят губы. Вкус вина мешается с грушевым соком. Ткань сползает, обнажая тела. Тонкое и смуглое. Гибкое, будто лоза. И стройное, но сильное. Светлое. Они сплетаются в танце. И руки накрывают грудь, а рыжие волосы путаются с черными. Пальцы скользят по коже, вспоминая и отыскивая знакомый путь. Единственно верный. Нужный. Необходимый здесь и сейчас.