Страница 3 из 5
Тут поезд дёрнулся и двинулся в сторону юга. Я опять треснулся башкой об огнетушитель. Видение не пропало. Щипать себя и тем более кусать за локоть не стал.
Перрон уплыл вместе с моей несчастной супругой, стоявшей на нём в какой-то растерянности – или мне так показалось? Я ведь тоже порядочная сука, подумалось мне, пока я возвращался в купе. Один раз пошёл в гости – пульку расписать – и два дня играл. Не звонил, не писал – играл, не вставая из-за стола. Продул всё, что было, и ещё сорок рублей остался должен. С зарплаты, конечно, пришлось отдавать. Ну не сука ли, если разобраться?..
Нет, только Новая Жизнь, только Новая Жизнь!
– Гарик, – обратился я к толстому, опав на сиденье. – Ты говорил, что знаешь, где водки достать…
– Уж я-то знаю, – обрадовался Гарик.
Я протянул ему деньги.
– Что у тебя с глазами? – спросил он, пристально вглядевшись в моё лицо.
– Там, понимаешь, такое дело – жена пришла меня провожать. Увидел её на перроне из тамбура, который заперт. А мы с ней накануне пособачились…
– Тогда понятно, – сказал Гарик и помчался куда-то за водкой.
Только тут я увидел забившееся в угол дитя. Одетое в джинсы и белый шерстяной свитер, дитя было покрыто белым воздушным пушком поверх румяных щёчек, глаза небесной голубизны взирали из-под длинных ресниц с невинным любопытством, вздёрнутый нос робко шмыгал, будто дитя готовилось вот-вот расплакаться, осознав несовершенство этого бренного мира…
– Знакомься, – пошевелил усами тощий Гарик. – Наш четвёртый, как говорится, пассажир.
– Эдуард, – пискнуло дитя.
Я тоже представился.
– А отчество? – спросило дитя.
– Мы тут все без отчества, – разъяснил ему тощий Гарик. – Отчество рабочему классу не полагается. Отчество ему выдаётся только когда он на пенсию выходит…
Тут вернулся второй Гарик, и бутылка «Столичной» в его руке была как волшебная палочка, с помощью которой он вылечит мир и осушит слёзы всем посылаемым на, но ещё не посланным…
– Просвещаешь подрастающее поколение? – спросил он одобрительно и повернулся к юноше. – Всё он правильно говорит. У нас в стране объявлен курс на что? На демократию. А демократия отчеств не предполагает.
Мы втроём хряпнули раз, другой и третий, и снова куда-то поплыли перед моими глазами мокрый перрон и моя одинокая супруга на нём, нервно вглядывающаяся в лица пассажиров и провожающих, и опять глаза мои наполнились предательской влагой.
– Да не реви ты, – приземлил меня толстый Гарик, лакируя водку своим шмурдяком. – Может, она просто хотела убедиться, что ты действительно умотал и не вернёшься внезапно…
* * *
На следующий день, десантировавшись на вокзале в Пицунде, я первым делом купил в ларьке грузинское курабье – на последний рубль, как выяснилось. Куда делись все мои деньги – кто же их, сволочей, знает. Не доехали. Сошли где-то по дороге, как в песне про речку Вачу.
Впрочем, прибедняюсь – рубль был не совсем последний. Соврал. Ждал своего часа ещё засадный полк – заначенная пятёрка в Достоевском.
Начальство обещало автобус, но автобуса не было – был только УАЗик, который забрал наши вещи и начальство. Шесть километров до лагеря пришлось идти пешком. Курабье скрасило мне пеший марш. Добравшись до пустого лагеря, мы выстроились в очередь к завхозу-кастелянше.
– Вы у нас… – почтенная дама через очки уставилась в ведомость, – проживаете в комнате 29… – И она занесла ручку, чтобы какой-нибудь нелепой закорючкой решить мою судьбу на ближайший месяц. Мою ли?
Я дерзко нагнулся, и мой зоркий глаз успел прочитать, что, помимо меня, в комнате номер 29 проживают ещё как минимум две персоны. Фамилии указанных в ведомости сожителей мне ровным счётом ничего не сказали, а вот инициалы показались весьма подозрительными, поскольку начинались у обоих с буквы «И».
– Минутку, – осадил я её. – Тут небольшое недоразумение. Я хочу жить один.
– Но у нас есть указание начальника лагеря – селить всех рабочих по трое в номере!..
– Это не про меня.
Я вышел и направился прямиком в кабинет начальника лагеря. С каждым шагом поступь моя становилась всё твёрже и уверенней. Ужас от перспективы провести месяц в компании Гариков – то есть в портвейно-водочных парах – перекрывал всяческий политес с моей стороны, в злоупотреблении которым меня так часто упрекала моя супруга, справедливо полагая, что ежели советский человек не распихивает окружающих локтями, то он хрен чего добьётся в этой жизни.
– Рррррразрешите? – спросил я у полковника и вошёл в его кабинет едва не строевым шагом.
Полковник Передастый поднял лицо от бумаг и посмотрел на меня с интересом. Может, показалось.
– Товарищ начальник лагеря! – сказал я уставным тоном. – Произошло недоразумение. Меня селят в комнату на троих. Но я являюсь студентом вечернего вуза, и у меня в мае – сессия и защита диплома. Вот мой студенческий билет. К сожалению, у меня не будет никакой возможности готовиться, если рядом будут люди. Разрешите мне поселиться в отдельной комнате, благо их в лагере – огромное количество, и я никого не стесню! Чистоту и порядок гарантирую!
По моим расчётам, полковник был бы не полковник, если бы после такого чётко доложенного рапорта не сдался на милость победителю. В лучшем случае это был бы майор, прикидывающийся полковником.
– Где служили? – спросил полковник, прищурившись.
– Черниговская дивизия!
– Ну, а учёба не отразится на вашей трудовой деятельности на благо лагеря?
– Никак нет! Учиться обещаю исключительно в нерабочее время!
Передастый вышел из-за стола и, приобняв меня, лично повёл к завхозу-кастелянше.
– Зинаида Максимовна, – сказал он. – Тут у нас есть один учёный. Его отдельно надо поселить.
«Надеюсь, я не перегнул и он меня в пароксизме внезапно вспыхнувшей любови не назначит бригадиром…» – подумал я, получая ключ и простыни.
– Учитесь спокойно, товарищ студент.
Я чуть не ответил «Есть, разрешите идти учиться!», но вовремя удержался. Тогда бы точно попал в бригадиры. А то и в заместители начальника. По строевой подготовке.
Обошлось. Зинаида же Максимовна меня после этого инцидента почему-то полюбила не хуже чем Татьяна Ларина – своего Онегина. Чуть позже она по своей инициативе притащила мне в мою очаровательную комнату-кроху подушки попуховее, старое одеяло – на пол постелить – и банку для воды, предварительно вымыв её с содой.
Долдонила же мне супруга с утра до вечера, что наглость города берёт. А я, дурак, не верил.
* * *
В моей комнате находилось следующее имущество: кровать, стул и письменный стол. Больше ничего в этот объём поместиться не могло. Разве что один какой-нибудь посетитель, поджав коленки. Но кому бы сдалось меня здесь посещать? На стене висело зеркальце. Я обтёр ладонью пыль и посмотрел в мутное стекло: ну что, начал я уже меняться в лучшую сторону или ещё нет? В зеркальце физиономия отражалась та же самая, что и всё последнее время. Что и не удивительно, учитывая способ времяпровождения в поезде. И то, что бухал де-факто весь вагон, а может, и весь поезд, меня ни грамма не оправдывает.
Я застелил койку, после чего достал из сумки и сложил стопкой все пять книг, что взял с собой: учебник французского языка, учебник английского языка, научный труд моего любимого шефа, который он мне трогательным словами подписал год тому назад. Подписывал он мне свою книгу в хмурый зимний денёк, будучи исполнен чувства вины, поскольку в тот день отправлял меня в командировку на Кольский полуостров, где я должен был в течение двух недель обозначать участие университетской науки в комплексном исследовании арктического морского шельфа. Как мой совестливый шеф и предполагал, до исследования дело не дошло, командировка вылилась в двухнедельную пьянку с палеонтологами на базе в Дальних Зеленцах, потом ещё неделю я не мог оттуда выбраться из-за пурги. Труд моего шефа состоял не столько из слов, сколько из формул, отчего весь год я владел его книгой платонически – то есть открыв её ровно один раз и немедленно закрыв обратно. Шеф пока не спрашивал, как мне понравилось его творение, но когда-нибудь это произойдёт, и лучше бы мне иметь для него к тому времени подходящий и компетентный ответ. Поверх труда легли пятый том Достоевского и свежекупленная книжка «Введение христианства на Руси», которую я собрался конспектировать за каким-то дьяволом.