Страница 2 из 5
– Что ж, – ответил я, выдержав необходимую паузу и скрестив пальцы ног, чтобы небесный парень не передумал. – Кто-то должен красить гнилые заборы в промозглой зимней Пицунде.
Шеф поднялся из-за стола и протянул мне руку. В блеске его очков читалось: «С этим парнем я пошёл бы в разведку».
– Спасибо, – сказал он. – Я в вас не сомневался. Идите в деканат, оформляйте командировку.
* * *
Половину командировочных я вечером отдал квартирной хозяйке, на остальное купил коньяк – отметить отъезд, ну и, может, как-то что-нибудь обсудить с супругой на прощанье. За деньгами хозяйка по моему звонку каждый месяц заявлялась лично, собственной персоной – присмотреть, не нанесён ли за истекший период какой-нибудь урон её недвижимости. Хозяйка была настоящая московская бой-баба, всякую там рефлексию воспринимавшая как прыщи на физиономии.
– Что, семейная жизнь катится под откос? – спросила хозяйка.
– С чего вы взяли?
Она кивнула на часы – было девять вечера.
– У них аврал на работе, – пролепетал я.
– Не сомневаюсь, – сказала хозяйка насмешливо и оглядела меня всего с ног до головы.
– Квартальный отчёт полным ходом… – я сделался совсем жалок – не только в глазах хозяйки, но и в своих собственных.
Надо было хряпнуть ещё до её прихода, подумалось мне. Совсем другой был бы человек.
– Значит, теперь это так называется! – сказала хозяйка и удалилась, утопив квартплату в каких-то глубинах своего наряда.
Не прошло часа, как явилась супруга.
– Алкоголик, – сказала она, увидев распечатанный коньяк. – Сдохнешь под забором.
– Наоборот, – сказал я, накатив рюмаху. – Завтра начинаю новую жизнь. Бросаю курить и всё такое.
– И это я тоже слышу не первый год, – усмехнулась она. – Скорее развалится Советский Союз, чем ты сможешь себя изменить. А значит…
Выдержав мхатовскую паузу, она ушла спать в комнату, плотно закрыв за собою дверь.
– И, кстати, уезжаю в командировку! – добавил я, но она меня уже не услышала.
В нашей съёмной квартире на Шаболовке кухня была таких же размеров, что и комната, и в ней стоял диванчик. На нём я и уснул, допив коньяк.
* * *
На следующий день, ни разу с утра не покурив, я сел в поезд и отправился на юг. В плацкартном вагоне вместе со мной ехали плотники, сантехники, грузчики – все те подземные атланты, на которых держится чудовищный и невероятный монстр со шпилем, раскинувший свои корпуса на Воробьёвых горах. Помимо разнообразного пролетариата, сидели по углам, уткнувшись в книжки, несколько разобщённых лаборантов, которыми откупилось от администрации руководство кафедр, получивших разнарядку на дань человеками. Отдельно, в спальном вагоне, ехали начальник лагеря – бравый, но отставной полковник Василий Иванович Передастый – и главбух Ксения Маратовна.
Поезд был полупустой: какому придурку втемяшится тащиться на море в конце марта, когда в Москве ещё зима, да и в Пицунде отнюдь ещё не лето. Мои соседи по купе – два пролетария – ещё до отправления поезда брякнули на стол по огнетушителю каждый. Этим противопожарным термином в те времена назывались бутылки со всякими креплёными винами – «Золотая осень», «Агдам», «Три семёрки» и так далее. Пожилые мальчонки, снедаемые ностальгией по временам своей молодости, смогут припомнить ещё несколько десятков названий, если у них ещё не альцгеймер. Я – нет, увольте.
Пролетарии настолько не походили друг на друга, что могли бы составить эстрадный дуэт в традиционном стиле. Один был толстый и круглый и на пухлом лице носил маску обиженного на весь свет плохиша. Другой был высок и поджарист, сутулился и на лице носил украшение: рыжие усы под горбатым носом, а взгляд имел скорее умиротворённый, хоть и не без глумливости.
– Гарик! – представился толстый и протянул мне руку.
– Гарик! – представился второй.
– Мы Гарики, – разъяснил первый.
– Бухарики, – уточнил второй.
Перспектива нажраться в поезде с Гариками-бухариками меня не обрадовала. Я, конечно, никогда не был трезвенником – работа в производственных партиях мало к этому располагает. Потому и видел в выпивке не источник вдохновения и лёгкости в мыслях (чуть не сказал: «необычайной»), а прекрасно понимал, что непосредственно после второго стакана начнутся бессмысленные бредовые разговоры, беганье в вонючий тамбур с боданием мутной башкой всех свисающих с верхних полок грязных пяток в дырявых носках, потом – в вагон-ресторан за добавкой, братание с каким-нибудь случайным дембелем, который успел нажраться ещё на вокзале, заблёванный сортир, скандал с проводницей, милиция, штраф за неподобающее поведение в общественных местах, дружная ненависть всего вагона, укоризненный взгляд полковника Передастого, которого растолкают среди ночи и вынут из жарких объятий бухгалтерии, письмо на кафедру…
– Простите, друзья, – сказал я, содрогнувшись всем организмом. – Я – нет.
– Что нет? – спросили Гарики.
– Не бухарик. Не товарищ я вам. Не пью я вина.
– Какие проблемы? Сейчас тронемся – я сбегаю за водкой в вагон-ресторан, раз не пьёшь вина, – сказал толстый Гарик.
Началось, подумал я. А что началось, спросил я у себя. Новая жизнь началась, ответил я себе. Вита Нова? Она самая. Вот ты какая. Да уж какая есть, отвечает Вита Нова. Полная пьяного угара, что ли? Вот такая ты? А теперь – торжественный выход супруги под марш из «Аиды»: я же говорила тебе, что ты сдохнешь под забором! И вот я падаю под гнилой забор, который красил разбодяженной краской, и умираю всем на радость. Да иди ты, Вита Нова, знаешь куда? В ресторан? Там пока закрыто, но я договорюсь. Вита Нова говорила со мной голосом толстого Гарика.
Я открыл глаза и помотал головой, чтобы мозги встали на место.
В глазах толстого Гарика читалась такая укоризна, будто я не отверг предложение вмазать, а выдал врагам целый партизанский отряд вместе с обозом и полевым госпиталем. Тощий Гарик, напротив, смотрел на меня с этаким партийным благодушием: дескать, оступился товарищ, ну ничего, сейчас одумается.
Соврать, что у меня больная печень, подумал я. Да хрена вам всем. Ещё я врать буду.
– Простите, мужики, – сказал я. – Пить сегодня не буду. Не обижайтесь. Я не готов.
– Ну, не готов, так не готов, – сказал толстый Гарик. – А мы выпьем.
– Это ради бога, – сказал я, после чего поднялся и потянулся. Заодно взглянул на часы. До отправления поезда оставалось семь минут. – Пойду пройдусь.
Через вагон, наполовину заполненный пассажирами, я прошёл к закутку возле сортира, который примыкает к дальнему тамбуру и называется на железнодорожном языке «малый коридор», вдохнул вокзальный воздух, просачивающийся через полуоткрытое окно, и, вздрогнув, отпрянул от окна, ударившись плечом об огнетушитель – на сей раз настоящий, – который висел на стене рядом с дверью.
Было отчего. На перроне стояла лично, собственной персоной, моя супруга и пристально вглядывалась в пассажиров, которые толпились перед входом в вагон, курили, плевали на рельсы и заигрывали с проводницей.
Ни хрена себе, сказал я себе. Нет, в нашей жизни бывало, бывало, что я куда-то уезжал, а она меня провожала на вокзале. В какие-то самые первые годы брака. Но сейчас это было таким вопиющим нарушением всех законов бытия, что впору было щипать себя за руку, кусать за локоть, ещё раз треснуться башкой об огнетушитель – и всё равно бы не помогло. Во-первых, она сейчас должна быть на работе. Контора её хоть и не режимная, но всё же не шарага какая-нибудь, откуда можно смыться в разгар рабочего дня. Во-вторых… да к чёрту во-вторых! Это что же значит – что ещё не всё у нас с нею потеряно? Что ещё может лопнуть нарыв, и реки нежности потекут вспять и утопят нас в себе, как когда-то было, пусть не реки – ручейки? И снова будут цветы и стихи: «Так долго вместе прожили, что снег…». И тесные объятия во сне, и эти безумные моменты вожделения в самых неподходящих местах… Я почувствовал предательскую щекотку в носу. Провёл пальцем по веку – палец был влажен, будто кот, которого выгоняли гулять под дождь и только что сжалились и впустили обратно в дом.