Нарисуй мне дождь

С этим же этапом, выпущенных на свободу душевнобольных, любитель научных наблюдений и изящной словесности отправил на пенсию и Лениного лечащего врача Веру Сергеевну. Не захотел разлучать сердешную с ее пациентами, а может, посчитал, что она, как и эти мнимые больные только симулирует и вовсе не врач? Кто его знает? Чужая душа – дремучий лес, а психиатрическая, вообще «джюнгли»… Короче, темная ночь, только ветер гудит в проводах… – иронически улыбнувшись, продолжила свой рассказ Ли.

– Отец Лени после войны занимал высокий пост при восстановлении Днепрогэса, потомственный инженер в третьем или в четвертом поколении. Он и мать Лени погибли в автомобильной катастрофе, когда ему было семь лет. Они ехали все вместе в том злосчастном автомобиле, кстати, марки «Победа». Один Леня уцелел. Воспитывала его бабушка, ей было уже под восемьдесят. Она прощала ему все его причуды, даже самые сумасбродные. Говорила, что он избранный и должен ответить за тяжкие прегрешения их семьи, поэтому воля провидения и шлет ему испытания, он же, обязан пройти через все, не запятнав свою честь, сохранив великодушное сердце Льва.

Согласно действующему законодательству, Леню, как единственного кормильца, не должны были брать в армию, но военкоматские распорядились его жизнью по-своему, местные армеуты не пожелали упустить такого защитника Родины. Из психиатрической больницы Леня вышел непоправимо переменившимся, он не выносил общения с людьми, замкнулся в своей огромной квартире и жил в призрачной атмосфере средневековья среди граненых зеркал, в ужасающей нищете.

Леня и его бабушка, что называется, перебивались с хлеба на квас, ее мизерной пенсии бывшей библиотекарши не хватало на двоих. Леня же страдал тем, что не умел и не мог молчать, иногда он выдавал такое, что его увольняли со всех, даже самых непрестижных работ. Последним местом его госслужбы был Центральный парк культуры и отдыха «Дубовая роща», должность – парковый рабочий. Леня добросовестно работал там все лето. Как-то осенью, сгребая листья под одной из исторических достопримечательностей парка известной под названием «дуб Махно», он затеял дискуссию с группой проходивших мимо туристов и стал настаивать на том, что нам просто необходим новый батька. Активист из группы запыхавшись, весь в мыле, вбежал к директору парка с доносом, требуя пресечь дальнейшие сношения Лени с единомышленниками.

Директор, увидев его, чуть не кончился, он в это время лежал животом на полу, а его секретарша пяткой вправляла ему выпавший диск на пояснице. Но мечты туристического активиста о поощрении за бдительность не сбылись. Когда директор, кряхтя и охая, стал уверять его, что Леня не опасен, а просто имеет свое специфическое мировоззрение, активист расходился так, что рискуя опоздать на автобус, настрочил пространное письменное заявление в выражениях, дотоле неслыханных в своей верноподданности под заголовком: «О недостойном виде и поведении, и буржуазно-националистической агитации, и преступной близорукости руководства». Когда этот доброволец-доносчик, как выяснилось, учитель украинского языка и литературы одной из школ области, впрыгивал в отъезжающий автобус, его «случайно» прищемили дверьми. И он, чуть ли ни на томе истории КПСС поклялся, что напишет наиподробнейшие отчеты об этом чрезвычайном происшествии и о том, чему был свидетель и очевидец в кабинете у директора в управление по парковой культуре, в обком партии и еще, куда надо... Несмотря на нехватку рабсилы, директору ничего не оставалось, как Леню уволить.

Весь ужас больницы для психически ненормальных людей, рассказывал Леня, не в том, что там лежат сумасшедшие, а в том, что в ней все так до обыденности просто по обстановке, и так жутко по существу. Днем и ночью, устремлены на тебя глаза ненормальных, таких же, как и ты, потерпевших бедствие. Постоянные окрики персонала вбивают тебе в голову напоминание о том, что ты не человек, а больной: «Больной, не ходите по коридору! Больной, отойдите от окна! Больной, не сидите на кровати!»

Каждый твой шаг стерегут бдительные люди в белых халатах, неслышно ступая, они крадутся за тобой следом и в любую минуту готовы на тебя наброситься, зафиксировать и сделать с тобой все, что им заблагорассудится. И все свои злодеяния они прикрывают тем, что делают это для твоего же блага из лучших гуманистических побуждений. Вот где угнездилась настоящая неволя.

Витражи нежным флером отделяют нас, от них. Что может быть прекрасней этого чуда, придуманного одним из измученных жизнью людей. Теперь, по прошествии лет, я понимаю, что это не была рука Петра Холодного. Хотя тогда, я прежде всего, подумал о нем. В то время я о нем только читал и не видел репродукций его работ. Нетленная красота, запечатленная в каждом из тех свинцовых переплетов, глядела на нас сквозь века. По всей вероятности, это был средневековый Австрийский витраж. Были ли эти раритеты собственностью их семьи или все это было экспроприировано в свое время, я так никогда не узнал.

Глава 11

Первый курс института давался мне тяжело, со скрипом.

Учебная нагрузка была велика. После лекций и практических занятий приходилось много заниматься самостоятельно, свободного времени практически не было. По окончании института, я убедился в том, что полученное образование ничего не стоит без постоянного самообразования по избранной специальности. Нас же, усиленно загружали «знаниями», бо́льшая часть из которых были совершенно не нужны, и не пригодилась ни в дальнейшей практической деятельности, ни когда-либо в жизни.

Мы изучали бесчисленное количество химий: органическую, неорганическую, коллоидную, физколлоидную, биохимию (пальцев на руках и ногах не хватит всех их пересчитать), физику, высшую математику и ряд других, не менее важных дисциплин, не имеющих отношения к медицине. Это нагромождение ненужностей, которыми нас пичкали под видом «нужнейших» в практической деятельности врача, не хотело ни помещаться, ни задерживаться в голове. Из всего, что относится к медицине, мы пока только один раз препарировали лягушку, сравнивая ее пищеварительный тракт с собственным. При этом не нашли ничего похожего, за исключением кишок с дерьмом.

К подобному информационному шуму относилась и «История КПСС». Этому предмету уделялось первостепенное значение. Наверно, потому что в начале обучения закладывался фундамент наших профессиональных медицинских навыков. Без сомнения, фундамент дело серьезное. Мы усердно заучивали названия, даты проведения и решения партийных съездов, пленумов и конференций, кто на них председательствовал, сколько при этом присутствовало делегатов и массу прочей не менее значительной ерунды. Особенно поощрялось заучивание наизусть фрагментов из книг вождя и учителя пролетариев. Проговорив одну из них перед экзаменатором, можно было, ничего не зная и не понимая, получить гарантированную положительную оценку.

Больше всего удручал процесс реферирования, проще говоря, переписывания работ основоположников марксистского учения. При оценке успеваемости объем зареферированных (переписанных от руки) первоисточников имел решающее значение. Нет ничего более унизительного и отупляющего, чем переписывание мудрствований классиков марксизма-ленинизма. Позже я узнал, что во время своего писательства, главному из них сифилис разъедал мозг.

Как и для любого нормального человека, это занятие было бы для меня совершенно несносным, если бы я не превратил его в игру под названием: «Кто дурнее?» С усердием достойным лучшего применения я выискивал невероятные по бессмысленности цитаты и переписывал их в свой конспект, который именовал: «Настольная книга дегенерата». Временами, поднимая себе настроение, я его перечитывал. Каждый раз задавая вопрос, как много людей, причисляемых к разумным существам, могут находить здравый смысл в этой галиматье? Напрашивался ответ, чем наглее навязывается идеология, тем эффективнее она одурачивает людей.

Еженедельные семинары по истории КПСС начинались обязательной политинформацией, ее обязан был готовить каждый студент по очереди. За соблюдением очередности следил староста группы. В специально выданном на кафедре журнале он составлял график и скрупулезно отмечал выполнение. Сегодня политинформацию должен проводить Юрик Шнейдерман. Он, как всегда выглядит неопрятно, словно никогда не умывается, маленький, черноволосый в больших не по росту очках в массивной черной оправе. Эти несносные очки он приобрел явно на вырост, они как живые, постоянно сползают на кончик носа, ежеминутно угрожая свалиться.