Нарисуй мне дождь

– Так ложись в гроб и помирай! – неожиданно вспылила Ли.

Ее губы неприятно отвердели, а зеленые изумруды глаз, сверкнули из-под бровей острым злым блеском.

– А мы с Андрюхой потанцуем на твоих поминках! «Семь сорок» с нас, за твой упокой! Хватит ныть, противно слушать. Экий ты углан! Возьми себя в руки, и состриги свои ногти. Еще раз их у тебя увижу, подстригу сама. Тогда уж не обессудь, заодно получишь от меня пару стоящих оплеух, чтоб не распускал нюни. Андрюшенька, нам пора, уходим!

– Если б вы знали то, что знаю я, вы бы мало смеялись и много плакали, говорил Магомет. То же самое могу сказать и я… – грустно улыбнулся нам на прощание Леонид.

Печать меланхолии и не только ее, а чего-то еще, чего-то невыносимо трагического лежала на его челе. Мне подумалось, что он находится в плену у своих фантазий и они сильнее его. И, что ему от них не вырваться.

– Странный у тебя знакомый, – не удержался я.

– Странный, не то слово. Он двинутый, это без вопросов. Он и сам знает, что он странный, странный даже для себя самого, но его странности никому не вредят. Эх, знал бы ты, какой это классный парень! Хоть он тебе и не показался, просто сейчас у него депрессия. Второго такого друга у меня нет и не будет. На все ради меня готов, скажу ему: «Прыгни с телевышки», взберется и прыгнет. Не потому что дурак, а потому, что не задумываясь, умрет за того, кого любит. Ты представить себе не можешь, какой он добрый. Многие этим пользуются, сколько раз его обманывали, выманивали последнее, оставляли без копейки. Поэтому он и сторонится людей, а злым не стал, верит всем, как верил и раньше.

Ли рассказала, что кличку Социопат Леня вынес из психиатрической больницы, куда его поместили на обследование по направлению районного военкомата. Безропотно пролежав неделю в окружении психически больных, он начал рваться на волю, в родные пампасы. Этого только и дожидались местные психиатры, всем своим «конвульсиумом» во главе с главным врачом Польской они навалились на него и принялись держать. Цель у них была одна, свести Леню с ума и этим доказать свою полезность для нужд Советской армии, чтобы другим неповадно было уклоняться от воинской повинностью.

Леня требовал, чтобы ему дали свободу и в знак протеста, объявил голодовку, а психиатры за это провели ему курс серотерапии по полной схеме. Сначала они несколько дней делали ему «вертолет» – вводили не подогретый сульфозин в четыре точки: в две ягодицы и под две лопатки. Почему, именно туда, и не подогретый? А чтобы было больнее. После инъекций сульфозина температура повышается до сорока и выше, малейшее движение сопровождается нестерпимой болью. Неделями после этого сохраняется ощущение, словно под кожу загнали толченое стекло, при каждом движении острая боль режет мышцы. Никакого лечебного действия сульфозин не оказывает, его используют в психиатрических больницах, как химическую плетку для непокорных.

Санитары сами не били, рассказывал Леня, для этого у них имелись держиморды из воров, которые отбывали в дурдоме свой срок, симулируя психические заболевания. Их там специально держат для поддержания внутреннего режима. Стоило кому-то из санитаров крикнуть: «Фас!» Как воры набрасывались на любого, санитары только отгоняли сбегавшихся на зрелище больных.

Когда я объявил голодовку, они кинулись на меня. Больше остальных бесновались две женщины: манипуляционная медсестра, высокая, крупная с выкрашенными хной волосами. У нее, как и у всех остальных, была своя придурь, она получала неописуемое удовольствие, когда поднимался гвалт и кого-то начинали мутузить. Вторая, мой лечащий врач Вера Сергеевна в маленьком, не по ее комплекции грязном халате уборщицы. Как сейчас вижу, ее круглые глаза совы, она с таким остервенением рвала с меня штаны и шипела: «Ну, теперь точно получишь дисбат или тюрьму!» Им помогали их пособники: вокзальный вор Фаник, при медицинском персонале он разыгрывал параноид, ему все мерещилось, что кто-то его преследует, а в свободное от преследования время он продавал больным сигареты, водку и чай. Был там еще фельдшер ‒ хорек Красносельский, и «шизофреник» Власенко.

Власенко много лет провел в колонии строгого режима за вооруженный разбой, а оттуда, не отсидев оставшихся два года, перебрался в дурдом. Здесь он чувствовал себя свободнее, чем на воле, весь персонал психбольницы снабжал продуктами с молокозавода, куда их возили на трудотерапию. Он так нехотя, безо всякого усердия выкручивал мне руку и все меня охолаживал. Я был из его палаты, и он опасался, как бы я его не выдал, не рассказал, что он каждый вечер напивается и обкуривается гашишем. Успокойся, говорит, а сам не переставая, жует чай, не надо прыгать, они все равно пока тебя не ширанут, не отвяжутся. Будь спок, такая у них хобби… Санитаров со всех постов сзовут, но все равно заколют.

Завалили все-таки, как я ни отбивался, но их взяла. Манипуляционная все носилась вокруг, как курица с отрубленной головой, в одной руке, двадцатиграммовый шприц с серой, а другой, все старалась подсобить своим подельникам, пока ухо Красносельскому не проткнула. Он за это на нее сильно осерчал, грозился порубить ее топором на куски, сварить и накормить ее мясом больных, чтобы те гриппом не болели.

Содрали штаны и все, что под ними, это срубило меня начисто. Даже сейчас вспомнить стыдно. Позор, ведь женщины… Ну, и вкатили, в задницу и под две лопатки, не видел сколько, но много, расперло всего сразу. Тут же поднялась температура, чуть не сгорел, передоз у них вышел. Реанимационную бригаду вызвали, откачивали. Капельницы к обеим рукам подключили, врачу реаниматологу объясняли, что ввели минимум, но у меня оказалась непереносимость к сульфозину.

Боль накатывала, как волны в шторм, то накрывала с головой, то подбрасывала до потолка, а я молчал, только зубы крепче сжимал, они трещали, некоторые покрошились. А потом ничего, давал себя колоть спокойно, колите, если вам так нравится, закололи бы поскорей, чтобы не мучиться. Но, при всем при том, нельзя не отметить некоторого милосердия с их стороны, дозу сульфозина они мне все-таки уменьшили, зачем бы я им был нужен, мертвый? Лекарств давали столько, что их уже видеть никто не мог, их давали и натощак, и до еды, и после еды, и вместо еды. У больных в ходу была шутка: «Нельзя ли вместо таблеток, взять деньгами?..» Вообще-то, веселого было мало, точнее, вообще ничего. Психиатрическая больница была для Лени, как Редингская тюрьма для Уайльда.

Промытарив Леню полгода в психиатрической больнице, его комиссовали по гробовой седьмой статье. Диагноз: «психопатия», с таким, учиться не поступишь, и на работу не берут. А почему социопат, а не психопат, не известно. Наверное, этот термин позаимствовал кто-то, прочитав выписку из истории его болезни. Лене вообще-то сильно повезло. Его антисоциальное поведение планировали принудительно лечить инсулиновым шоком, а не помог бы инсулиновый шок, то применили бы электросудорожную терапию. А уж это лечение «врожденного недовольства коммунистическим строем» наверняка бы подействовало, медицинской практикой установленный факт. После десятка сеансов электрошока Леня стал бы послушным овощем, пускал бы слюни да оправлялся бы под себя.

Но этим человеколюбивым планам не суждено было осуществиться. Помешала вялотекущая шизофрения, которая обострилась у заведующего отделением. Он ушел из дома и потерялся в степях Украины. Такое с ним и раньше случалось, но главный врач Польская всем доказывала, что он-де просто «неуравновешенный» и это все у него от недостатков воспитания, а недостатки эти легко поддаются коррекции в условиях психиатрической больницы. Больной, ‒ удобный в подчинении подчиненный, что может быть лучше?

Вновь назначенный заведующий отделением глубоко интересовался психиатрией. Все свое рабочее и нерабочее время он приносил на алтарь науки, занимаясь написанием диссертации про эпилепсию. Он сразу же все отделение набил эпилептиками, даже стенгазету выпустил со своими стихами, посвященными эпилепсии. Тех, кто не бился в судорогах, он вообще считал здоровыми и беспощадно их выписал, вместе с ними и Леню.