Суфии

В своих «Рубайят» великий суфий Омар Хайям уделяет особое внимание внутреннему опыту, который не имеет никакого отношения к теологической версии того, что люди по ошибке считают истинной религией:

Фаза, в которую вступило то, что мы сегодня называем суфизмом, приняла форму, обусловленную различными условиями и окружением, но, что касается непрерывности первоначального учения, осталась идентичной. Косные церковники-формалисты могли отрицать этот факт, но они не играли особо важной роли, ибо «тот, кто видит всю картину в целом, может и понять ее, и послужить ей». Профессор Е. Дж. Броун поясняет:

«Даже подлинные суфии во многом отличались друг от друга, т. к. их система была сугубо индивидуальной и мало расположенной к пропаганде. Достигший реализации ариф (познавший или адепт) преодолевал многие ступени и проходил долгий курс обучения под руководством различных пиров и муршидов (духовных наставников), прежде чем обретал гнозис (ирфан). В свете этого высшего знания любая из существующих религий – не более чем слабый отголосок великой и лежащей в основе всего Истины, с которой ариф, пройдя путь до конца, вступал в контакт. Он не считал ни возможным, ни желательным передавать свое понимание этой Истины никому, за исключением тех немногих, кто, благодаря такой же подготовке, был способен к ее восприятию»[13].

Людям со стандартным мышлением подчас бывает трудно понять, насколько далеко простираются принципы сущностной суфийской деятельности. Поскольку суфизм был предназначен для того, чтобы существовать в условиях ислама, как и в любых других условиях, его можно легко изучать в контексте ислама. В качестве интересного факта следует упомянуть, что два правовых и теологических компендиума, явно нацеленные на то, чтобы доказать всем ортодоксальность суфизма, вышли из-под пера двух суфийских гигантов – Калабадхи из Бухары (ум. в 995) и Худжвири (ум. в 1063). Калабадхи написал «Тааруф», а Худжвири – «Кашф аль-Махджуб» – первый суфийский трактат на персидском языке. Оба автора относились к суфийской элите, но зачастую производили впечатление посторонних наблюдателей, а не посвященных. Такое же отстраненное отношение к суфийской теме ввело в заблуждение исследователей Омара Хайяма, слишком буквально трактующих его творчество. Как бы то ни было, произведения вышеупомянутых авторов полны скрытого смысла, который невозможно восстановить в переводе. В дальнейшем многие средневековые суфийские ордена шли тем же путем. Они продолжили их работу, доказавшую высокую эффективность в условиях мусульманского мира. Однако, как отмечают некоторые суфии, «одно время суфизму обучали исключительно с помощью знаков». Конечным продуктом обоих методов был Завершенный Человек. Символизм и углубляющийся опыт, с помощью которого суфийская практика приводит к единому знаменателю ислам и другие религиозные системы, это уже иная область, доступная только суфиям-практикам, как гласит суфийский афоризм: «тот, кто пробует, знает».

Хотя значение слова «суфий» объясняли множеством разных способов, из самых различных соображений, существует версия, заслуживающая особого внимания: с ней знакомили тех, кто присоединялся к этим мистикам. Она сводится к тому, что слово «суфий» в зашифрованном виде содержит в себе концепцию Любви. Кроме того, в этом слове прячутся следующие краткие послания, включенные в него на этот раз с помощью обычного числового кода: наверху, превосходящий, исправляющий, передаваемое по наследству, достаточное количество чего-либо в нужное время. Таким образом, суфизм есть трансцендентальная философия, предназначенная для исправления определенных вещей, дошедшая до наших дней из прошлого, но применимая к современному обществу.

Религия как таковая подвержена развитию. Суфий считает, что эволюция осуществляется внутри него самого, а также в его взаимоотношениях с обществом. Развитие общества и конечная цель всего творения, включая даже мир неодушевленных вещей, неотделимы от конечной цели суфия. На какой-то период, на миг, месяц или больше ему может понадобиться отстраниться от общества, но в конечном итоге он никогда не теряет связи с вечным целым. Соответственно, важность суфиев огромна, а их деятельность и внешний вид в глазах других людей могут казаться переменчивыми, что связано с изменяющимися нуждами людей и высших сил. Джалалуддин Руми особо подчеркивает эволюционный характер усилий человека, которые всегда оправданы, независимо от того, прилагают ли их отдельные группы или люди:

«Я умер как инертная материя и стал растением. Я у мер также и как растение и стал животным. Я умер как животное и стал человеком. Почему я должен бояться утраты своих “человеческих” качеств? Я умру как человек, чтобы воскреснуть “ангелом”…»

Такая позиция разъясняет в суфийской манере некоторые кажущиеся различия в поведении и взглядах суфиев. Держа руку на пульсе реальных событий, происходящих в обществе, суфии раннего периода ислама подчеркивали важность самоотречения и дисциплины, чего очень не хватало расширяющемуся и процветающему государству, которое формировалось на основе военных успехов на Ближнем Востоке. Рядовые историки, как правило, не замечают этого, и поэтому подходят к суфизму с чисто исторических позиций, полагая, что таким образом им удастся обнаружить в рядах набожных последователей некую важную специфику их развития, независимую от первоначального учения. Например, суфийская святая Рабийя (ум. в 802) по преданию особое значение придавала любви, а Нури (ум. в 907) – отказу от мира. Нам говорят, что затем произошло дальнейшее отклонение, характеризующееся более сложными, теоретическими и философскими, взглядами на жизнь. И многое другое в соответствии с предполагаемыми трендами извне.

Подобное развитие является бесспорным фактом, но объяснение его с суфийской точки зрения во многом будет отличаться от того, которое напрашивается при поверхностном рассмотрении. Во-первых, все элементы суфизма всегда присутствовали во всей своей полноте, находясь в уме человека. Разные условия вызывали к жизни различные формы учения, ибо «никто не может все свое время проводить в ярости».

Такие люди, как Рабийя, специально выбирались как наглядные примеры проявления определенных аспектов учения. Непосвященные читатели древних документов рассматривали эти материалы без учета условий, для которых они были написаны, и вполне естественно, приходили к выводу, что, скажем, тот или иной суфий все свое время посвящал умерщвлению плоти, или что до Баязида (ум. в 875) в суфизме не было ничего сходного с Ведантой или буддизмом и т. д. Возможно, что подобные выводы были неизбежны, учитывая скудость материалов, доступных обычному исследователю. С другой стороны, никогда не было недостатка в суфиях, которые охотно могли бы разъяснить этот момент, естественно, им самим хорошо знакомый. Для схоластических мыслителей, однако, характерно испытывать большее уважение к написанному слову, чем к выраженному устно или пережитому опыту. Поэтому более чем вероятно, что именно этим обстоятельством обусловлено то, что академические ученые крайне редко консультируются по этим вопросам с живыми представителями суфизма.

Ислам создал весьма благоприятный климат для проецирования суфийского учения, это признанный факт, который легко установить. Вопреки развивающейся деятельности самозваного мусульманского духовенства, узколобых буквалистов, настаивающих на догматическом истолковании религии, ислам обеспечил более благоприятные условия для распространения тайного учения, чем любая из предшествующих ему религий, существовавших ранее на этой же территории. Религиозным меньшинствам была гарантирована неприкосновенность, и это положение строго соблюдалось в течение всего того периода, когда активность суфиев принимала все более и более видимые формы. Ислам, по сути, определялся согласно правовым нормам. Кого считали верующим? По меньшей мере тех, кто согласен был повторить фразу Ля илляха илля Аллах, Мухаммед-ар-Расул Аллах («Только божество достойно поклонения, хвала посланнику достойного поклонения»), которую передают следующим образом: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк Его». Неверующим считался тот, кто отрицал этот символ веры. В сердце человека заглянуть невозможно, поэтому веру или неверие нельзя было определить, об этом можно было только строить предположения.

13

E. G. Browne, A Literary History of Persia, 1909, p. 424.