Тавро Лилит

Стоя на коленях возле Стефана, Сом силился открыть бочонок со смолой.

– Вот наказанье господне! – приговаривал он.

– Да не скули ты! – прикрикнул на него Ярыга. – Лучше молись, Христос поможет!

– А вот Москва с Киевом помогать Смоленску не торопятся, – сказал Стефан. – Немцы, вон, жито привезли, муку. Много добра, говорят, делают.

– За белками да горностаями, поди, пожаловали немцы-то, – огрызнулся Ярыга, кивнув на плывущий по Днепру немецкий когг. – Глянь-ка, набили полные лОдьи и бежать.

– Кто может, бежит, – причитал Сом. – Кто богат, не бедствует, а остальные на улицах лежат. Мёртвые. Сколько люду померло! Анагодни в скудельницу перевезли боле трёх тыщ! И теперь вона что, погляди…

С надвратной башни монастыря было хорошо видно, как уходят из Смоленска беженцы. Впереди тащилась волокуша с бабами и детьми. Человек семь, не больше. За ними, понурив головы, ехали двое всадников.

– В мае, говорят, на второй седмице знамение было, – сказал Стефан. – Звезда явилась в виде копья, поразившего небо с востока на запад, и стояла там семнадцать дней, предвещая бедствия на Руси. В тот же день в Киевском Печерском монастыре церковь Пресвятой Богородицы на четыре части разошлась. А нынче от Благовещения до самого Ильина дня дождь шёл, морозом всё, что засеяно, побило.

Да, видно, беда не приходит одна…

…И всего-то два месяца назад иноки-черноризцы Стефан Храп, Фома Ярыга и Карион Сом стояли в полуподвальной каморе Ризоположенского монастыря, оторопело глядя на потное покрасневшее лицо и слипшуюся от блевотины бороду своего товарища Агея Уса. Тяжело дыша открытым ртом, он метался на лежанке в страшных муках, его то и дело рвало розоватой желчью в помойное ведро.

– Железы на шее набрякшие, наощупь твёрдые, подобно древу. Суставы опухли. На боку багровые пятна, – осматривал страдальца монастырский лекарь и зелейник Осия.

– Всё нутро горит! – катался по постели Ус.

– Чёрный нарыв, – мрачно объявил Осия, запихивая в карман подрясника лечебник.

Хватаясь то за горло, то за живот, Ус, не переставая, стонал:

– Жжёт! Жжёт!

Лицо его позеленело, он вращал выпученными глазами и всё жался к каменной стене, будто чей-то голос звал его оттуда. Назревшие по всему телу нарывы раскрылись, как гнилые сливы, из них вытекал гной с примесью сукровицы. Ус часто впадал в беспамятство, а через пять дней и вовсе лежал как распятый. Когда багровые пятна на теле почернели, он умер.

Потом Храп, Ярыга и Сом работали в деревянной больнице, наскоро сколоченной посреди монастырского двора. Изо дня в день, впроголодь, среди ужасающего зловония. Заражённых клали уже не только на дощатые лежанки, но и прямо на земляной пол, застеленный соломой и сухим камышом. Братия сновала между больницей и свитошной, где кипятилось в зольной воде исподнее, полотенца и простыни. На дворе беспрерывно жгли костры, потому как от лекаря было распоряжение – передавать пищу только через пламя. Монахи орошали язвы целебными жидкостями, промывали фистилы, накладывали леваши и окуривали больных дымом. Они же потом и отвозили умерших на дальние кладбища. В один гроб укладывая по три, а то и по пять мертвецов.

Денно и нощно молился над болящими и служил панихиды по усопшим митрополит Смоленский, а покойников всё везли и везли. Вскоре умерли князь Мстислав Давыдович, а следом и сам митрополит. Оставшиеся в живых братья решили – пора уходить.

Когда они вышли из монастыря, повсюду валялись раздутые трупы – человеческие, лошадиные – обезображенные, с выпущенными внутренностями. Воздух был насквозь отравлен смрадом разложения и дымом костров.

Зажав нос рукавом подрясника, Стефан долго и тупо наблюдал, как мужик в драной рубахе, вперив безумные глаза в закопчённый лик Спаса на монастырских воротах, умерщвляет кнутом и без того истощённую голодом плоть, а неподалёку от него свинья, повизгивая, пытается отхватить шмат от павшей лошади.

Стефан вдруг отчётливо понял, если они не уйдут сегодня же, их ждёт та же участь, наступит день, когда и они, околев, будут гнить, как эта лошадь.

– В Новгород пойдём, – объявил товарищам Храп.

– Там тоже люто, – возразил Сом. – Голод, мор. Псину, конину, всех кошек съели, мох, листья… Трупы человеческие поедали! Митрополит Новгородский писал, в скудельницу у храма Апостолов захоронили шестнадцать тыщ человек, а по весне пришлось откапывать ещё две ямы у Рождественской церкви.

– В Новгород пойдём, – твердил Храп. – Знаю, там выжить можно… Немцы жито привезли, муку…

На том и порешили. Наскоро собрав в холщовый мешок остатки снеди из монастырской клети, они поднялись на стену, с которой наблюдали гибель Смоленска.

К стене лепились хозяйственные постройки: амбары, конюшни, дровяники, а дальше, на берегу полноводной Рачевки, корабельные мастерские, где прежде смолили корабли, державшие путь из «варяг в греки».

– Э-эх! – приговаривал Сом. – А ведь какая жизнь в Смоленске была! Восемь тыщ домов, храмов каменных поболе, чем в любом другом городе на Руси. С Готландом торговали, с немецким берегом. А нынешний год четверть овса по двенадцать кун шла, четверть ржи по двадцать, пшеница по сорок, а пшено и вовсе по пятьдесят!

Он, наконец, выдавил дно бочонка и разлил вар. Ярыга распорол дерюгу и накидал пакли.

– Поджигай! – задушенным голосом сказал Стефан, глядя в одну точку, как во сне.

Сом подпалил лучину и поднёс её к клочку сухого волокна. Огонь быстро схватился и побежал. Вспыхнувшее пламя озарило стены, балки, слюду, натянутую на свинцовые оконницы, выпуклые кресты на восьмерике, сложенном из узкой плинфы.

Храп размашисто перекрестился на закопчённый лик Спаса:

– Боже, милостив буде к нам грешным!

– О-хо-хо, беда! – шмыгая носом, бормотал Ярыга. – Ну, пошли, братие.

Они быстро спустились с монастырского холма к Днепру. На берегу Ярыга нырнул в прибрежный ракитник и вывел на воду старую, серую от времени лодку-долблёнку. В днище чернела трещина, заделанная деревянным клином.

– До Новгорода вёрст пятьсот плыть, – засомневался Храп, глядя на обитые борта.

– Древо крепкое, выдержит, – заверил Ярыга и постучал по доскам, сшитым гибким можжевеловым корнем.

Они погрузились в лодку и в последний раз оглянулись на город. Сквозь листву и ветви было видно, как пылает монастырь.

– Смотри, как занялось! – прошептал Сом, отталкивая лодку от берега.

Ярыга повёл долблёнку вверх по течению.

Стефан сидел на дне лодки, опершись локтями на борта. Ярыга правил. Сом молился.

– Сплошной лес Оковский по берегам, – озираясь, вздохнул Стефан. – Путь сколь опасен, столь и скучен.

– Ничего, поскучаем, быть бы живу! – бодрился Сом.

– От Смоленска вверх по Днепру пойдём, – объяснял Ярыга, ловко орудуя гребком. – Где-то там волок есть до Ловати, оттуда в Ильмень-озеро, а там и Новгород.

Они плыли на север под вечерним небом посередине Днепра.

– Вот река, – задумчиво сказал Стефан, глядя на крутые илистые берега с разрушенными быстрым течением береговыми откосами. – И в пустыне путь себе прокладывает, и скалы иссекает. И источник жизни, и преграда. Рубеж между царствами живых и мёртвых.

– Дааа, – протянул Сом.

– В Святом писании-то сказано, – продолжал Храп, – что давным-давно, когда людей на земле было немного, через Эдемский сад текла река, разделяясь на выходе из рая на четыре реки – Фисон, Гихон, Хиддекель и Евфрат. А в Оковском лесу, я слыхал, болото есть, называемое Фроновым. И тянется оно с юга на север десятки вёрст. Берут в нём начало четыре великих реки – Волга, Двина, Днепр и Ловать. Старые люди рассказывают, будто в Оковских лесах лунными ночами птица Гамаюн выкликает Правду и Кривду, да ушедшее в быльё оплакивает. А лес называют Оковским, потому что лес этот с очами-озёрами, через эти очи Земля с небесами сообщается.

– Даа, – восхитился Сом. – Как будто об Оковском лесе в Писании-то говорится.