Страница 20 из 46
…Рембрандту как никогда были нужны невероятные превращения, нечто сверхъестественное. А в самом центре картины он напишет её, Саскию! Вернее, её пылкий дух, облачённый в другое тело, которого отныне будет касаться только свет, золотой, божественный…
– …Господь постоянно говорит с нами, – продолжал рэбе. – Через обстоятельства, через природу. Тот, кто живёт в соответствии с законами, свят и получит свою награду. Допотопное поколение подогревало себя огнём зла, и тем наносило ущерб Высшим Водам. Поэтому и было осуждено водой – получило меру за меру. Так написано: и рассеклись источники большой Бездны – и нижние Воды, и каналы Неба раскрылись. И вода была кипящей и сходила с них кожа. Весь мир есть сфера действия таинственных сил, то враждебных человеку, то благосклонных к нему. Все мы ходим под богом, и дни наши сочтены. Мене, текел, упарсин!
Благосклонны ли к нему эти таинственные силы? Когда умер их с Саскией третий ребенок, Рембрандт понял, что это злой рок! Девочка, Корнелия, как и первенец Ромберт, умерла от непонятной болезни. На одной из гравюр он увековечил маленькую надгробную плиту.
Лучше бы он изобразил смеющихся детей. Или улыбку Саскии.
Бедная Саския…
Она бесстрашно отправлялась с ним в самые опасные картины. Она была для него и Вавилонской блудницей, и цветущей Флорой. Возможно, именно портрет с Саскией на коленях, где он изобразил себя в образе распутного сына, растрачивающего отцовские богатства, и стал началом конца. Вероятно, для беременной в ту пору Саскии это представляло настоящую угрозу: ведь напряжение искусства так велико, что не всякая жизнь в состоянии его вынести.
Со смертью первенца в каждом углу их большого дома навсегда поселился холод, словно на Амстердам пала вечная зима.
Только в каналах текли никогда не замерзающие воды.
И воды были кипящими…
…Так пусть же смерть принимает вызов! Пропитав полотно светом, он рассеет тень, притаившуюся в углах.
Рембрандт схватил кисти, палитру, подошёл к холсту.
Знамёна, барабаны, полосы света на пиках и на стволах мушкетов, на скошенных лезвиях шпаг, на сверкающих ботфортах…
Он писал, как одержимый. От напряжения глаза болели так, что казалось, что во всё видимое подмешивался красный цвет.
О, немного красного совсем не помешает! Кровавое пятно на полотне – свидетельство преступления – это красный камзол Яна ван дер Хеде, заряжающего мушкет. Не эта ли пуля убила Хассельбурга?
Итак, огромное полотно перед ним –пламенеющее, как огненная завеса, отделяющая свет от тьмы, ложь от правды.
Ничего, кроме света и цвета… Ничего, кроме истины.
Золото. И она…
…Как-то за обедом Саския спросила:
– Сколько человек будет на картине?
В её голосе слышалось волнение. Но, возможно, это только показалось – ясные глаза жены были холодны и походили на два новеньких гульдена.
Рембрандт поднёс бокал к губам и ответил:
– Человек двадцать во главе с капитаном Банингом Коком… и лейтенантом Рёйтенбюргом.
Саския, одетая в тёмно-синее платье, сидела за столом напротив него. В комнате сумрачно, только за спиной жены окно пылало золотом. Белое вино при таком освещении начинает золотиться.
Он высоко поднял бокал. Да, жёлтый – это, пожалуй, вино.
Или яд змеи?
Жёлтый тоньше красного, подвижнее, он текуч и «гаснет» от света. Укрывистый жёлтый ложится густо, делая нижний слой невидимым, а прозрачный, наоборот, позволяет ему просвечивать. Красный же статичен, он затвердевает как запёкшаяся кровь.
Рембрандт сделал глоток.
Саския потупилась. Её голос слегка дрожал:
– И как долго это продлится?
Глаза тоже выдают. Поэтому она и прячет их.
– От одного часа до двух месяцев, – ответил Рембрандт, стараясь оставаться приветливым. – Что же ты не пьёшь? Доктор сказал, глоток хорошего вина пойдёт тебе на пользу.
– Ты, конечно, шутишь, – глухо сказала она и пригубила из бокала.
Она пила его, этот свет – ядовито-жёлтый, золотой…
Рёйтенбурга он напишет в золотом. Как и девочку с лицом Саскии. Они будут в центре.
И обязательно кто-то в чёрном...
3.
Одетый в чёрный бархат, почти неразличимый в полутьме, капитан Кок и сверкающий золотом камзола лейтенант Рёйтенбург, они явились передать плату за работу.
– Прошу вас, господа! – пригласил Рембрандт.
Он в упор смотрел на Виллема Рёйтенбурга: широкая грудь, крепкие руки. Ничего не скажешь – бравый лейтенант. Как он несет своё тело! С лёгкостью, непринужденностью. Но на фоне шелковистых каштановых волос лицо казалось слишком жёстким.
Банинг Кок надменно обратился к Рембрандту:
– Вы заключали контракт на картину с капитаном Хассельбургом? Я его преемник, мне и платить. Вот остаток денег.
Да, он взял эти деньги! Тысяча шестьсот флоринов сумма немалая, а ему нужно выплачивать за дом.
Немного смущённая торопливая болтовня жены, её порозовевшее лицо. Он перехватил быстрый взгляд Саскии, адресованный Рёйтенбургу. Тот лишь кивнул в ответ, лицо застыло, как маска. Считает, теперь достаточно скупого приветствия?
«Да что вы возомнили о себе, лейтенант?» – думал Рембрандт. – «Ваш протазан не так велик, как вам кажется».
Но, чёрт возьми, ему пришлось взять эти проклятые деньги!
Роскошь огромного дома – всё едва различимо и кажется далёким, словно переместилось куда-то на неосвещённую сторону.
Понимал, Саския уходит, уходит... Знал, что не вернётся. Счастье надломлено. Что ему оставалось? Только два встречных порыва: молить о прощении и даровать его.
Саскии не довелось увидеть торжества в честь Марии-Генриетты. Четырнадцатого июня тысяча шестьсот сорок второго года в пять часов утра вечной и неизменной мудрости всемогущего Создателя было угодно принять душу Саскии в своё вечное Царство. Умерла она легко. Ни болей, ни ощущения конца. Смерть пришла тихо, во время сна.
В гробу она лежала как живая. Погребальный звон. Несколько стихов из Библии. Потом крышку гроба заколотили, накрыли чёрным сукном и осыпали цветами. Шесть носильщиков подняли гроб и поставили на носилки. Процессия двигалась неторопливо, в полном молчании. Длинные чёрные одежды, слёзы на щеках женщин.
Траурный кортеж дважды обошёл кладбище и остановился перед вырытой могилой. Когда гроб опустили на дно ямы, Рембрандт наклонился и взглянул вниз. На него пахнуло холодом и сыростью. А мысленный взор проникал глубже, туда, где он течёт канал, по которому чёрный баркас доставит новую обитательницу в подземное царство.
Возвратившись с кладбища домой, он весь день принимал соболезнования – от соседей, бывших заказчиков, учеников, членов гильдии святого Луки, врачей из Хирургической гильдии…
К вечеру горе утонуло в море выпитого вина. Уже разошлись и самые близкие друзья, а Рембрандт всё пил и думал о гробе, зарытом в землю. Он не мог представить Саскию, как бесформенную гниющую массу.
Он окинул взглядом пустую комнату. Темно и тихо. Как в гробу. Дом опустел. Нити, связывавшие его с жизнью, оборваны.
На картину положен последний мазок. Рембрандт запер мастерскую. Его странно удивляло то обстоятельство, что сам он продолжает жить. Ведь он начал писать картину счастливым любящим мужем, а закончил безутешным вдовцом.
Он попытался представить себя мёртвым, как его душа покидает тело. Сможет ли он хотя бы понять, что происходит?
4.
…Весь день он сидит перед открытым окном чердачной комнаты. Зимнее солнце не согревает его руки, бессильно лежащие на подлокотниках.
Стемнело. Только в окно вливается слабый лунный свет, голубой и влажный, как туман. Предметы вокруг огромные, неясные.
– Мене, текел, упарсин, – обормочет Рембрандт, зажигая свечу, всего одну, только, чтобы разорвать тьму. – Всё тлен…
Он смотрит в темень, сгустившуюся в углу. Ему чудится гул мельничных крыльев, приглушённый рокот шестерён.