Тавро Лилит

Нагайя поднялась, расправляя на себе одежду, а Марк подумал, что никогда не видел такого истрёпанного и мятого платья как у неё, выцветшего, белёсого.

– Пойдём ко мне, – неожиданно для себя предложил Марк, подспудно чувствуя, что в чём-то ошибся.

Но когда они пошли по тропинке среди папоротников, он вдруг с облегчением понял, что всё естественно и просто, как, в сущности, проста и естественна сама жизнь. Он даже взял девушку за руку. Ладонь у неё была мягкая, влажная и холодная.

Тот вечер они коротали вдвоём в его доме. Но, похоже, этот летний день сыграл с ним злую шутку, потому что его тоска расцвела вдруг ядовито-красным цветком папоротника:

– Ты говоришь, что синий – цвет Нави. А знаешь ли ты, Нагайя, какого цвета горе? Оно темно, как подземный поток, текущий неведомо откуда и куда. В моей жизни было время, когда я находился на грани сумасшествия. Почему я ещё жив, почему цепляюсь за это бессмысленное существование?

…С того дня, как умер их с Наткой ребёнок, прошло недель шесть.

Несколько дней, как уже никто не приходил выразить соболезнование. Именно в эти дни Марк впервые по-настоящему понял, что семьи больше нет. Ничего нет. Дом опустел. Что-то невыносимо тягостное было в бессильно поникших Наткиных плечах.

Читая сухие медицинские термины, за которыми пряталась безуспешная попытка объяснить причинно-следственные связи, которые называются жизнь и смерть, Марк видел какое-то чистое, необъяснимое зло.

Постоянная усталость и бессонница привели его на грань нервного срыва. Ох, и не спится же с горя. Закрывая глаза, Марк снова и снова слышал приглушённый говор тризны. Дом наполнялся гомоном прощания.

– Какой-то странный фокус с комбинацией генов… Едва исполнилось три года, – доносились до него сказанные кем-то слова.

И Наткин голос слышался. Как же она кричала! В доме полно людей. Подходили, здоровались, пытались сказать что-то в поддержку, а он и вспомнить не может, кто такие. Взяли деньги на обряд, и вроде им больше ничего не нужно. Сделали всё честь по чести и разошлись. А ему ещё предстояло пережить, переварить, перемешать всё, что случилось.

Их связь с женой теперь была подобна соприкосновению замёрзших ладоней. Семья? Нет, это тёплое слово больше не подходило к их с Наткой отношениям! В тишине, окружённые отравленным горем воздухом, они просто существовали рядом.

Опрокинуться бы в беспамятство, в благодатное забытьё!

Однажды ночью он проснулся от тишины. Взглянув на часы, понял, что проспал всего час. Натка долго плакала, ближе к рассвету затихла, прилегла. И теперь в соседней комнате царило безмолвие. Только на улице буянил ветер.

Он старался делать всё как можно тише, но… Натка вышла к нему в белой ночной рубашке, похудевшая, подурневшая, бледная как призрак. Спросонок её голос звучал глухо и хрипло:

– Ты чего не спишь?

– Я ухожу, – тихо ответил он.

– К другой? – с горькой обидой бросила ему Натка, когда он уже стоял в дверях. – Но запомни: такие, как ты, неинтересны женщинам, потому что не способны их понять. Женщина никогда не полюбит такого как ты!

Она как будто с трудом выговаривала слова…

…Рассказ о прежней жизни звучал нелепо в этом полузаброшенном доме под стук дождя, в присутствии чужой женщины, лица которой он не мог разглядеть в темноте. Марк только отчётливо чуял терпкий запах травы, земли и воды.

Слушая его, Нагайя рассеянно улыбалась, теребя край платья. Когда он прервал рассказ, её улыбка угасла, только бледные пальцы по-прежнему рассеянно перебирали подол.

Вдруг Нагайя встала и, расхаживая по комнате, с жаром принялась говорить что-то о служении богам любви, о Синем камне. А Марк тотчас увидел, как воздух сворачивается в дымную спираль, кружится над её головой, по малейшему знаку её руки приводя в движение подол старого блёклого платья.

Как потусторонне прозвучали её странные, неуместные слова:

– Есть силы, Марк, которые нельзя объяснить никакими законами. Горести прошлые не считай, ибо горести будущие горше.

Лицо её вдруг потеряло невинность, а глаза отразили совсем другую реальность – будто она отсутствовала, хотя физически находилась в комнате...

– Природа всех душ – любить, – сказала она.

И тут же послышались отдалённые звуки бубнов и свирелей: то ли где-то у озера тоскует по Сиринге козлоногий Пан, то ли бродит по лесу могучий Волот.

Пленительная, влекущая, Нагайя глубоко вздохнула. Казалось, этот вздох, усиленный ветром, подхватил озёрный тростник, издав звук, похожий то ли на жалобу, то ли на любовный стон.

Это был призыв.

Потрясённый, Марк судорожно перебирал бившиеся в глотке слова, хотел произнести её имя, но дыхание перехватило от бесконечного желания и ужаса.

Нащупав ледяную руку Нагайи, он повёл её за собой. Знал, надо идти до конца.

Она разделась без малейшего трепета. Просто ждала. Напряжённая, как пружина. Марк порывисто прижал её к себе, но тут же отпрянул. Ему показалось, что он обнял мертвеца.

Волосы Нагайи обвили его пальцы гладкими, холодными, живыми змейками.

Вот они, шевелятся, глядят на него бусинками-глазками.

Нагайя словно поглощала его.

Он падал в яму без дна. И ему было всё равно, что ждало его там: жизнь или смерть. Всё равно…

Когда Марк очнулся, за окном брезжило утро. Сколько времени? Долго ли он спал?

Вдруг вспомнил: девушка – бледная, худая, с оттопыренными ушами и длинными чёрными волосами.

Нагайя… Имя возникло как остов, лишённый плоти.

Она лежала рядом спиной к нему, но он мог поручиться – не спит! На бледной тонкой шее пульсировала жилка.

Марка охватило тягостное чувство, смутное, почти безотчётное желание оправдаться: страдая из-за утраты семьи, он просто искал средство, способное угасить эти страдания. Но, заключив минувшей ночью некий союз с Нагайей, он во всей полноте ощущал – никакой надежды вернуться к прошлой жизни больше нет. И это непоправимо.

Нагайя повернулась на спину. Улыбаясь чему-то своему, лежала на белой простыне тонкая, гибкая, как стебелек экзотического растения. Находясь рядом с ним, она по-прежнему оставалась наедине со своей тайной.

Марк отчего-то вдруг застеснялся своей наготы, схватил одежду, никак не мог попасть ногами в штанины, а когда, наконец, оделся, то не оглядываясь, выбежал прочь.

Долго бродил по двору, чтобы успокоиться.

Потом вдруг решил – спрятаться! Шмыгнул в большой прохладный сарай. Невидимка-ветер ломился в дверь, тряс стёкла окон; казалось, они не выдержат, впустят ужасное…

С того дня, как Нагайя поселилась в его доме, она никуда не выходила и не интересовалась, куда уходит он. Когда Марк что-то делал, она тихо сидела в старом кресле в дальнем углу комнаты, но он чувствовал, следит за ним. Порой пытался вести себя непринуждённо, вёл бессмысленные разговоры – не с ней, скорее, с самим собой, – только для того, чтобы немного оживить обстановку, но встретив её уничтожающий взгляд, умолкал на полуслове.

Двигалась Нагайя почти бесшумно. Услыхав шорох, он оглядывался на пустое кресло, и вздрагивал, когда она неожиданно прикасалась к нему.

Нагайя становилась вроде бы ещё тоньше, как-то вытягивалась, бледнела, глаза у неё постоянно слезились. Жестикуляцией, поворотами туловища она напомнила диковинную змейку, свернувшуюся кольцом в тёмном сыром углу. Ночами она бродила по дому, едва слышно поскуливая, как неупокоенный, неотмоленный дух. Марк лежал, затаив дыхание, прислушивался. Ждал, когда подойдет к нему…

Подходила. Наклонялась, водила носом, принюхиваясь, и шептала:

– Человек с водою в жилах и не человек вовсе…

Зачем, зачем он с ней связался! День за днём он будто постигал какую-то невероятно сложную материю. Можно было убежать, просить помощи, но почему-то он не делал этого, словно загипнотизированный. Она забирала его силы, сокрушала своей неведомой властью. Иногда ему снилось, как он накидывает ей на шею веревку и держит крепко-крепко, пока не перестанет биться. Он надеялся, что когда-нибудь ей надоест домогаться его, и она отстанет.