Питерская принцесса

Семьдесят километров от Питера для «лендкрузера» – полчаса. Тем более что машины в этом немодном деревенском направлении ездили застенчивые – «жигуленки» и старые иномарки, которые при звуке устрашающего воя сирены вспугнутыми зайцами послушно шмыгали на обочину.

Это просто безумие – поселиться посреди деревенской нищеты, говорили все. Вы только взгляните, что вокруг делается! Вид на реку – красиво, никто не спорит. И земли много, соток сорок. Но глаза же не закроешь и нос не заткнешь! По соседству домишка с забитыми фанерой окнами, серой скрюченной верандой без стекол, а участок украшают остатки жизнедеятельности всех предыдущих поколений: ящики, ржавые бочки, полусгнившие матрацы, жестяное корыто, довоенная газовая плита. Жизнь не стояла на месте, и соседская свалка разрасталась на глазах. Сюда потихоньку перекочевал весь строительный мусор с Бобиного участка. Забор из кроватных панцирных сеток, а у забора часовым торчит беззубая бабка, зимой и летом одним цветом – в валенках и спущенных штанах. Кроме бабки, имеются куры и гуси, а ведь птичий двор поэтичен лишь в сказке, а в жизни, извините, воняет...

– А на фига мне элитная коммуналка! – вот и все объяснение, которым Любинский почтил удивленных родственников. А знакомым и этого не досталось.

Любинский не располагал к советам или высказыванию мнения о его действиях. Поэтому Бобе никто слова не сказал. Но между собой все шептались, что Любинский сошел с ума, всем известно, что жить нужно в коттеджном поселке, посреди людей своего круга, с одинаковым уровнем дохода. А в деревне то украдут что-нибудь, то еще как-нибудь напакостят... чернь, она ведь нет-нет да и с вилами пойдет...

Уже почти год Боба жил-поживал в поселке барином. Боба ни на минуту не пожалел о своем выборе. Не умей он правильно выбирать, то и успеха бы не было. Изумленный невиданным размахом строительства чужой, почти марсианской жизни, поселок сначала отторгал кирпичного монстра вместе с его обитателями, косился злобновато, показывал черные гнилые зубы неприятия. Понемногу привыкли. Теперь местные жители с приближением огромного джипа приостанавливались и, обозначая свою лояльность, неопределенно наклоняли голову вслед проносящейся мимо машине.

Затем вдруг оказалось, что вся местная жизнь сосредоточилась вокруг этого дома. Благотворительностью Борис Владимирович не занимался, а вот работа или работка в его большом хозяйстве нашлась всем. Мужики в свободное от пьяного беспамятства время помогали строить что-нибудь мелкое, незначительное, чинили, подкручивали и приколачивали, возводили парник на заднем дворе, следили за водопроводом, вскапывали землю, белили яблоневые стволы, чистили пруд на участке... Даже бабка в зимне-летних валенках была пристроена по Бобиному хозяйству – оказалась большой мастерицей по банным травкам. Работа! А местные мужики и ушлые мальчишки следили за домом лучше любых охранников. Боба вылечил в городской больнице ребенка милицейского начальника, отправил сиверского электрика вставить зубы, закодировал от пьянства плотника.

Знакомые в элитном гетто коттеджных поселков маялись, стараясь скрыться от пристальных соседских глаз на своих десяти сотках. Постоянно вскипали маленькие страстные смерчи.

– Не мойте машину возле моего забора!

– У вас до ночи Алена Апина орала! Ну у вас и вкус!

– А если вы все больше по филармониям, откуда знаете, что это Алена Апина?!

– Ваша собака насрала на мой «мерседес»!

Из-за стоящих впритык кирпичных заборов любопытные жены наблюдали за жизнью соседей – что построили на участке, как отвратительно ведут себя чужие детки, кто к кому зачастил в гости, а кто привез любовницу, пока жена за границей... А доброго помещика-батюшку Бориса Владимировича в Сиверской встречали местные жители – выстраивались на подъездной дороге, снимая шапки.

Сиверские, конечно, тоже внимательно наблюдали за чужой жизнью. Правда, особенно ухватиться было не за что. Жизнь в господском доме казалась им слишком стерильной. Какой-то жидкой по сравнению с их собственной, словно игрушечная железная дорога с нарядными паровозиками рядом с настоящим грязным вокзалом, пыхтящим разными шумами и запахами, пусть неприятными, но зато живыми.

Сам хозяин появлялся не раньше часа ночи, а то и позже. Кроме него, в доме жили жена и дочь, часто бывала теща. Дочку в школу возил водитель, такой надменный в белом хозяйском «форде», будто и не слуга своего хозяина. А жена пару раз в неделю уезжала на своей крошечной ярко-оранжевой машинке, вылитой карамельке, ее так и хотелось лизнуть.

«Скучает, томится», – судачили тетки. Не то чтобы завидовали, завидовали они своим, а барыня эта, Наташа, находилась от их жизни слишком далеко, но почему-то им хотелось Наташу пожалеть. Ее супруг время от времени давал их мужьям возможность зарабатывать кой-какие денежки, вот и теткам тоже не терпелось что-нибудь в ответ сделать для Наташи. А кроме жалости за ее грустное королевино одиночество во дворце, у теток больше ничего для нее и не было.

Любимым объектом пересудов стала девчонка, дочка. Десятилетняя Сонька была круглой и плотной, как хорошо накачанный мяч, и тетки готовы были с утра до вечера жалеть неудачную девку и ее несчастных родителей. Наташа, высокая, прозрачно-хрупкая, с небольшой светловолосой головкой, беспомощно клонившейся на тонкой шейке, напоминала изящную лилию на длинном стебле, а Сонька была не только толста, а к тому же показательно некрасива. И что удивительно, совсем не похожа на мать. Темные жесткие волосы ежиком стояли вокруг толстощекой физиономии, глазки узкие, и, представьте себе, у десятилетней девочки пробиваются темные усики! Откуда она у них такая! Хозяин, Борис Владимирович, очень даже представительный мужчина, хоть и небольшой, полноватый... Темными волосами Сонька пошла в него, а лицом он скорее всего симпатичный... Местные жители не были в этом до конца уверены, поскольку прямо в лицо хозяину никогда не смотрели. И все равно, мужик с такими-то деньгами не может быть некрасивым. А вот девчонка у них подкачала... Тетки не решались кинуть на Соньку насмешливый взгляд, боялись проколоться, – от хозяина, похоже, ничего не ускользнуло бы, они это чувствовали кожей, а свою девчонку он любил так, что флюиды этой любви обволакивали ее, отделяя не только от сельчан, но и от всего мира. Однако жаль родителей, жаль! Эта жалость отнюдь не была такой чистой, как та, что тетеньки испытывали к одинокой нежной Наташе. Им было все же приятно, что и у богатых случаются неприятности в виде, к примеру, непомерно толстого ребенка.

Тещу хозяина, Аллу Евгеньевну, почитали очень важной в поселке персоной. Готовить никого из местных не допускали, зато уборки и стирки для них завались. И командовала наймом прислуги именно Алла Евгеньевна, моложавая и, на взгляд теток, даже слишком тощая для своих лет. Она всегда им улыбалась. На улыбку ее отвечать не хотелось. Мечталось скукожиться и выставить колючки. Но деньги всем нужны, вот и приходилось натужно улыбаться в ответ.

Сегодня, в пятницу, Наташа рано утром уехала в город не на своей машине, а с водителем и дочкой. С ними же и вернулась. Она всегда покупала к выходным много, и тетки научились по загруженности машины распознавать, будут ли гости. Но сегодня машина была необычайно забита пакетами и цветами до самого верха. Даже на коленях Наташа держала цветочный горшок. В приоткрытое окно высовывались странные красные листья. Проезжая мимо магазина, Наташа помахала рукой стайке томящихся у дверей женщин. Одна из них уже несколько раз приходила убирать дом, стирала, в строго геометрической правильности развешивала белье, и Алла Евгеньевна ее не выгнала, осталась довольна.

– Смотри-ка, Соньку-то на заднем сиденье почти не видно из-за цветов! Это ж надо додуматься, цветы сюда из города возить! Да еще зимой!

– Тебе-то что! Гости у них, значит, будут! Это хорошо, что гости, назавтра убирать позовут!