Колодцы Маннергейма

– А что, мы больше никогда втроем не будем вместе? Как в тот раз, когда ездили на море? И в деревню?

Папа тогда ничего не отвечает, а мама быстро отворачивается и проводит рукой по щеке, будто смахивает слезу.

На следующий день папа собирает две сумки со своими вещами и уезжает. Данька просится с ним, посмотреть, где он теперь будет жить, но папа, глядя в сторону, произносит:

– Давай в следующий раз, хорошо?

– Ладно… – говорит Данька, понимая, что папе очень грустно.

Ему тоже немного грустно, он знает, что будет скучать по папе, но старается не подавать вида.

С тех пор он частенько гостит у папы и даже остается ночевать, как сегодня. А на зимних каникулах они в компании дяди Костяна едут в Мянсельгу. Там они топят печку, ходят в баню, катаются на старых папиных лыжах и прямо возле дома жарят шашлыки. Проснувшись среди ночи, Данька слышит, как папа и дядя Костян разговаривают на кухне какими-то замедленными, не похожими на свои голосами.

– Ну ладно, с этим разобрались – любишь ты ее, – дядя Костян старается говорить тише. – А она тебя?

– И она, – отвечает папа. – Мне, во всяком случае, так кажется. Да не, точно любит…

– Тогда зачем разбежались?

– А она не только меня любит. Или, может, любит только меня, но спит еще и с другими.

– С другими? Что, их прямо так много было?

– Для Атоса слишком много, Девятиэтажный… Такая вот стереолюбовь… Лучше бы уж в порнухе снималась, честное слово…

– Бля, Серый, закусывай давай… А не пробовал отпиздить ее по-настоящему, нешутейно чтоб? Камнями там побить, как чурка неверную жену…

– Да не поможет. У нее же глаза, как у ведьмы, горят после того, как налево сходит, прямо дымятся. Через день-другой гаснут. Тогда с ней и можно говорить, да толку-то. Она и сама кается, прощения просит. Ну ладно, думаешь, потому что пацана жалко, вдруг в последний раз, вдруг исправится, а через месяц или два снова-здорово…

Чувствуя, как у него начинает пылать лицо, Данька зажмуривается и ладонями зажимает уши с такой силой, что становится больно.

– Вот тебе, вот… – шепчет он, обращаясь неизвестно к кому.

После того раза он и понимает, что подслушивать, даже ненароком, чужие разговоры нельзя. Ничего приятного нет в том, что узнаешь что-то, не предназначенное для твоих ушей.

Пока Данька моет посуду (папа не любит это занятие, так что у себя дома он нещадно эксплуатирует Даньку), выясняется, что прямо сейчас ехать к тете Оле рано. Она еще даже не вернулась с работы. Данька ухватывается за его слова и предлагает посмотреть пару серий «Любви, смерти и роботов». Папа, оказывается, и не знает, что это. Данька показывает ему (ну и себе) сразу три эпизода. При просмотре первой же серии папа начинает говорить, что он против того, чтобы Данька смотрел мультфильмы, где показывают голые сиськи (груди, по-научному), рано ему, но говорит об этом неуверенно, захваченный сюжетом.

– Вот видишь, папа, – назидательно произносит Данька, когда серия кончается. – Это же не у тетеньки были сиськи, а у робота…

Папа в ответ лишь хмыкает, видимо, признает Данькину правоту.

Собравшись, они едут к тете Оле сначала на метро, а затем пересаживаются на маршрутку, отправляющуюся с площади у Балтийского вокзала. У Даньки с собой рюкзак со своими вещами, зарядкой для смартфона и всякими там сменными трусами-носками, потому что дед Иван заберет его сразу из гостей.

Район, куда они приезжают, Даньке незнаком. Папа называет это место Канарами. Канары не настоящие, конечно, а лишь Канонерский остров, только сокращенно. Как и на любом острове, здесь ветрено и даже чуть-чуть пахнет морем. Но по правде полоска воды, возле которой топчутся неряшливые, обросшие, как ракушками, спутниковыми антеннами, многоэтажки, на море совсем не похожа. На другом берегу высятся портовые краны, сбоку тянется эстакада Западного скоростного диаметра. В помойках роются чайки, а на проводах нотными знаками расселись воробьи. Если сыграть по ним как по нотам, что за мелодия, интересно, получится? Данька достает телефон и щелкает воробьев на камеру. Позже спросит про мелодию у Люды Котовой, которая ходит в музыкалку и знает нотную грамоту.

Дом, в котором живет тетя Оля, построен из грязно-белого кирпича. На первом этаже в нем «Дикси» и «Суши-шоп» (повезло тем жильцам, которые, как и Данька, любят суши), а возле мусорных контейнеров у дома Данька замечает настоящее сокровище – выброшенное кем-то старое кресло. Такое можно утащить, чтобы играть с ним, будто это Железный трон. Тут же, на газоне у дома, девочка постарше Даньки выгуливает дурашливого спаниеля.

– Пап, а у тети Оли дети есть?

– Нету.

Может, у нее есть собака? Какой-нибудь спаниель вроде этого. Было бы здорово.

– И собаки нет, – угадывает его мысли папа. – Зато тетя Оля сделала пирог с рикоттой.

Данька даже останавливается в изумлении.

– С икотой? Это как?

– С рикоттой, – смеется папа, – штука такая вроде творога.

– Вроде творога? – соображает Данька. – Ватрушка, что ли?

– Может быть. Не знаю.

Заинтригованный Данька ускоряет шаг. Покажите-ка ему дурака, который не любит ватрушки.

Тетя Оля оказывается симпатичной женщиной примерно одного возраста с мамой. У нее длинные волосы (то ли темно-русые, то просто русые, не пойми какие – почти как у самого Даньки и у папы), ярко-голубые глаза и громкий, как у завуча, голос. Но у завуча Ангелины Игоревны голос строгий, а у тети Оли – веселый. И смеется тетя Оля с хрипотцой, как любимая мамина актриса (Данька все время забывает ее нерусское имя, звучащее как что-то среднее между словами «тюльпан» и «чулан»). А еще у тети Оли на правом плече пошевеливается цветная татуировка рыбки. Правда, от этой рыбки видны одни лишь красные плавники и краешек хвоста, все остальное спрятано под рукавом тети-олиной футболки.

И все равно мама у Даньки красивей.

Но тетя Оля тоже ничего. Встречая их с папой, который приносит бутылку купленного в «Дикси» красного вина, она за руку, как со взрослым, здоровается с Данькой, быстро обнимает папу, после чего спрашивает, кто это их надоумил перед визитом в гости есть лук? Данька с папой переглядываются и молчат, не признаются, а тетя Оля говорит:

– Вы как два Чиполлино теперь, – и командует гостям раздеваться, мыть руки и проходить на кухню, потому что у нее все уже остывает.

На небольшой кухне папа с Данькой усаживаются за стол, а тетя Оля накладывает им в тарелки макароны по-флотски. Макароны удивительные, спиральками, но сами твердые, будто недоваренные, а еще с фаршем попадаются какие-то сладковатые оранжевые кусочки. Тетя Оля объясняет, что это тыква, и Данька ревниво думает, что мама готовит лучше, поскольку ей никогда не придет в голову класть в фарш сладкую тыкву. Мясо должно быть соленым, все знают. Потом наступает время чая и «икотного» пирога, который и вовсе даже не похож на ватрушку. Здесь тетя Оля реабилитируется. Пирог оказывается таким вкусным, что Данька, осмелев, тянет второй, а затем и третий кусок.

– Данила! – осуждающе произносит папа, но тетя Оля смеется и говорит:

– Что ты к нему привязался? Пускай ест, сколько хочет. Ребенок растет.

– Ему только дай волю – он вырастет…

Данька продолжает пировать, хомяча третий подряд кусок пирога, после чего говорит «спасибо» тете Оле, а та предлагает ему, если он готов выйти из-за стола, посмотреть квартиру.

А что там смотреть? Квартира у тети Оли маленькая, однокомнатная. Обои с газетными заголовками на иностранных языках, диван, телевизор (без игровой приставки и выхода в интернет), полка с книжками, шкаф с одеждой, цветы на окне. Незастекленный балкон, на который приоткрыта дверь, чтобы в комнате не было душно. Данька выходит на балкон посмотреть и понимает, что нет тут никакого вида. Во-первых, всего лишь третий этаж. Во-вторых, весь обзор загораживает разросшийся каштан.

Да уж, не в такие и веселые гости он попадает. Зря радовался. Хотя пирог очень вкусный. Интересно, а будет ли это считаться наглостью, если с собой потом попросить?..