Оруэлл

Эрик запоем читал фантастику Герберта Уэллса. Вслед за «Машиной времени» об увлекательном путешествии в будущее им проглатывались романы о цивилизации муравьев и о войнах будущего с применением ядовитых газов. Уэллс вслед за Шоу ввел Блэра в мир британских умеренных социалистов, познакомил с идеями о необходимости крайне осторожного и неторопливого перехода к обществу будущего, в котором исчезнет эксплуатация.

Наступит время, когда Оруэлл будет стыдиться своего детского увлечения Уэллсом. В 1941 году он напишет эссе «Уэллс, Гитлер и всемирное государство», в котором объявит, что писатель слишком стар, чтобы понять современный мир, что «вся жизненная привычная мысль воспрепятствовала ему понять силу Гитлера». 75-летний писатель ответит гневным письмом, в котором обзовет его «дерьмом», что Оруэлл со знаком плюс отметит в своем дневниках{99}.

С удовольствием поглощал Эрик также произведения романиста и драматурга Яна Хэя, сатирика Уильяма Теккерея (прежде всего его знаменитую «Ярмарку тщеславия»), исполненные восточной романтики произведения Редьярда Киплинга — первого англичанина, получившего в 1907 году Нобелевскую премию по литературе. Всех этих авторов он называл «любимцами детства»{100}.

Не отказывался он и от детективной литературы, с увлечением читал книги Артура Конан Дойла и Эдгара По. Диккенса и Шекспира он стал по-настоящему ценить уже в более зрелом возрасте. Вместе с тем у Эрика Блэра росла тяга к собственному художественному творчеству. Ему легко давалось стихосложение, хотя поэтические опусы, которые были сочинены в средние и старшие школьные годы, он позже воспринимал как почти пустое графоманство. В 1947 году он вспоминал, что в Итоне сочинял стихи по всякому поводу. С огромной скоростью слагал он полукомические вирши, в 14 лет всего за неделю написал целую рифмованную пьесу в подражание древнегреческому комедиографу Аристофану. Он вспоминал также, что редактировал школьные журналы, как рукописные, так и печатные{101}.

Одновременно, как он рассказывал в мемуарном очерке «Почему я пишу», он стал пробовать свои силы в прозе, «хотел писать огромные натуралистические романы с несчастливым концом, полные подробных описаний и запоминающихся сравнений, полные пышных пассажей, где сами слова использовались бы отчасти ради их звучания»{102}.

Он решил написать повесть «про самого себя». Обладая великолепной памятью (явно пригодились зубрежка нудных исторических фактов и дат в приготовительной школе и изучение греческого и латинского языков), он не делал записи; своего рода дневник существовал только в голове. Реальные факты дополнялись вымыслом. Эрик даже воображал себя кем-то вроде Робин Гуда, совершавшего разнообразные подвиги. Постепенно, однако, память стала фиксировать всё то, что он делал и видел{103}.

В течение всех лет, проведенных в Итоне, Эрик переписывался с Джасинтой, а на каникулах проводил немало времени с ее семьей, дважды ездил на отдых с Джасинтой и ее родителями. Девушка всё более привлекала Эрика яркой внешностью, независимостью суждений. Она, в частности, сказала, что придерживается пантеистских взглядов, не верит в «человекоподобного» Бога-творца, считает главной святостью природу. Эрик прозвал свою подругу язычницей и посвятил ей стихотворение, по сути любовное:

Почти взрослой Джасинте показалось, что выражение «души обнажили» звучит не совсем прилично, и она попросила заменить эти слова на «незащищенные души». Это звучало не так ярко, но юный поэт безропотно зачеркнул фрагмент текста и сверху написал новый. В таком виде Джасинта и сохранила стихотворение друга юности на всю жизнь.

Их встречи были почти невинными. Они вместе читали, обсуждали прочитанное, посещали книжный магазин и то ли покупали заинтересовавшие их издания, то ли брали на время за незначительную плату (многие британские книжные лавки одновременно были своего рода библиотеками). Джасинта вспоминала, что Эрик не просто любил читать — он рассматривал книги и как школу жизни, и как школу творчества, поскольку собирался стать писателем: «Он говорил, что чтение — это хорошая подготовка для писания: любая книга может чему-то научить, по крайней мере, как писать. Конечно, Эрик всегда собирался писать: не просто как писатель, а как ИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ, заглавными буквами»{104}.

Бывали моменты, когда пара вплотную подходила к физической близости, но Джасинта, верная консервативной традиции, считала добрачный секс недопустимым и в последний момент останавливала Эрика, который, будучи в этом плане таким же неопытным, как и его возлюбленная, послушно прекращал «посягательства», ограничиваясь прикосновениями к сокровенным местам тела девушки. Об этом Джасинта рассказывала подругам через много лет, признавая, что «у них что-то было», хотя до «полового акта» дело не доходило{105}. Эрик мечтал о том времени, когда они поженятся, и даже посвятил этому вожделенному моменту сонет, в котором сравнивал Джасинту и себя с Джульеттой и Ромео. Вот одно четверостишие из этого сонета:

Позже Джасинта, как бы оправдываясь по поводу своего «строгого» поведения, писала, что Эрик «был великолепным компаньоном» и очень нравился ей — как литературный наставник, философ и друг. «Но у меня не было к нему никаких романтических чувств. Два года разницы между семнадцатилетней девушкой и пятнадцатилетним мальчиком для начала — неправильные два года. В пятнадцать он был слишком юн для женитьбы, а я в семнадцать могла бы выйти замуж за кого-нибудь и постарше»{106}.

Пока Эрик учился в Итоне, произошли некоторые изменения в его семье. Отец, воспылавший патриотическими чувствами, несмотря на свои 60 лет, записался в армию. Его взяли на службу как в прошлом опытного и дисциплинированного колониального чиновника, но в боевые порядки он допущен не был и служил в Марселе в трудовом подразделении Индийского полка, отвечая за кормление мулов. Девятнадцатилетняя Марджори вышла замуж за своего старого поклонника и соседа Хамфри Дейкина, а после того как ее муж был призван в армию, сама вступила во вспомогательную воинскую часть, занимавшуюся перевозкой казенной почты. Оставшись в одиночестве, Айда перебралась в Лондон, где устроилась на работу в пенсионном министерстве (оно было образовано в годы войны и просуществовало недолго).

В этих условиях Эрик всё сильнее чувствовал себя не просто одиноким, но обязанным полностью отвечать за собственную судьбу, не прибегая к помощи родных. Временами юноша испытывал физическое недомогание. У него оказались слабые легкие, мучили частые приступы кашля. К тому же еще в школьные годы, примерно в 15 лет, он стал курить и в этом проявил своего рода «творчество». «У меня возникла мысль купить турецкий табак и делать из него сигареты, и это оказалось чертовски трудной работой», — признавался он в письме Джасинте{107}. В конце концов Эрик научился мастерски, буквально за несколько секунд, делать самокрутки, причем продолжал экспериментировать: делал сигареты разной формы, длины, плотности табака. Сам процесс доставлял Эрику удовольствие, стал своего рода хобби. Понятно, что рукотворное произведение надо было опробовать на собственных органах дыхания; курил он всё азартнее, и это пагубно влияло на и без того не очень здоровые легкие. Вначале он делал сигареты-самокрутки из экономии, но затем так привык к ним, что курил их всю жизнь, даже тогда, когда туберкулез оказался уже неизлечим.

13

Это и следующее четверостишия в певоде Л. Шустера.