Канун дня всех святых

– Да-а-а! – грянули все в ответ.

В самом деле. Дом был особенный, изысканный, высокий и погруженный во мрак. Должно быть, в его стенах проделали тысячу окон, отражающих холодное мерцание звезд. Казалось, он высечен из черного мрамора, а не срублен из бревен. А изнутри? Как знать, сколько в нем комнат, залов, галерей, чердаков – получше, похуже, повыше, пониже, забитых пылью, паутиной, сухой листвой или золотом, запрятанным над землей, затерянным под небесами, так высоко, что во всем городе не сыщется лестницы, чтобы до него добраться.

Дом зазывал своими башнями. Манил запечатанными дверями. Пиратские корабли будоражат. Древние форты – дар божий. А что же тогда дом с привидениями в канун Дня Всех Святых? Восемь сердечек бешено заколотились в предвкушении славы и похвал.

– Вперед.

Но они уже устремились гурьбой по тропинке. Пока не оказались перед обветшалой стеной, задирая головы всё выше и выше, глядя на кровлю старинного дома, напоминавшую большой некрополь. Ибо именно такое впечатление она и производила. Островерхий горный пик особняка, казалось, усеивали черные кости или железные штыри и множество труб для подачи дымовых сигналов из трех дюжин закопченных каминов, сокрытых в мрачных недрах чудовищного дома. При таком изобилии труб крыша казалась большим кладбищем, а каждая труба – гробницей древнего бога огня или заклинательницы пара, дыма и искрящих светляков. Прямо у них на глазах четыре дюжины труб выдохнули жутковатую сажу, еще больше омрачившую небосвод, затмив даже пару-другую звездочек.

– Вот это да, – сказал Том Скелтон, – Пипкин свое дело знает!

– Ничего не скажешь, – согласились все.

Крадучись, они двинулись заросшей тропой к полуразвалившемуся крыльцу.

Том Скелтон в одиночку, сгорая от нетерпения, поставил ногу на первую ступеньку. Остальные, разинув рты, восхищались его смелостью. И вот, обливаясь потом, дрожащие мальчишки плотной толпой поднялись на крыльцо под истошные вопли досок под ногами. Каждому хотелось отшатнуться, повернуть назад и дать стрекача, но их зажимали спереди или сзади. Так, выпуская то одну ложноножку, то другую, амебообразное создание, источая мальчишечий пот, перемещалось перебежками и урывками к парадной двери дома, высокого, как гроб, но вдвое у́же.

Они долго топтались на месте, протягивая руки, словно лапы огромного паука, чтобы повернуть холодную ручку или дотянуться до дверного молотка. А деревянные половицы на крыльце прогибались и раскачивались под ногами, угрожая при каждом смещении веса опрокинуть их в тараканью бездну. Доски, настроенные то на «ля», то на «фа», то на «до», пели свою жутковатую мелодию, стоило шаркнуть по ним тяжелым башмаком. И если бы хватало времени и был бы полдень, они сплясали бы мертвецкий ригодон под покойницкий мотив, иначе кто бы устоял перед древним крыльцом, которое, подобно гигантскому ксилофону, только и мечтало, чтобы на нем попрыгали и сыграли мелодию?

Но они о таком даже не задумывались.

– Смотрите! – вскричал Генри-Хэнк Смит (а это был именно он), сокрытый под костюмом Ведьмака.

И все посмотрели на дверной молоток, к которому тянулась дрожащая рука Тома, чтобы потрогать.

– Молоток с головой Марли!

– Что?

– Ты же знаешь, Скрудж и Марли – «Рождественская песнь»! – прошептал Том.

В самом деле, личина на дверном молотке напоминала лицо человека с ужасной зубной болью, перевязанной челюстью, спутанными волосами, выпавшими зубами, безумным взглядом. Марли, «мертвый, как гвоздь в притолоке», друг Скруджа, обитатель загробного мира, осужденный на вечное скитание по земле до тех пор, пока…

– Постучи, – сказал Генри-Хэнк.

Том Скелтон взялся за холодную и жуткую челюсть старикашки Марли, поднял ее и отпустил.

Все так и подскочили от сотрясения!

Весь дом содрогнулся, загремев костями. Тени исказились, заставив окна распахнуть страшные глаза.

Том Скелтон по-кошачьи вскочил на перила, глядя вверх.

Зловещие флюгеры на крыше завертелись. Двуглавые петухи закрутились на ветру. Горгулья на западном торце здания изрыгнула двойную струю печной пыли. А из длинных змееголовых извивающихся водосточных труб, когда ветер стих и флюгеры замерли, на черную траву высыпались случайные клочки осенних листьев и паутины.

Том обернулся, чтобы взглянуть на едва подрагивающие окна. В стеклах трепетали подсвеченные луной блики, словно косяки перепуганных пескарей. Затем парадная дверь вздрогнула – ручка повернулась, Марли скорчил гримасу – и распахнулась настежь.

Ветер, внезапно поднятый дверью, чуть не сдул мальчиков с крыльца. Они закричали, ухватив друг друга за локти.

Затем засевшая в доме тьма сделала вдох. Сквозь зияющий дверной проем ветер подул внутрь дома, втягивая, заволакивая мальчиков через порог. Им пришлось упираться, чтобы не погрязнуть в глубинах мрачного зала. Они сопротивлялись, кричали, хватались за перила. Но потом ветер улегся.

Во тьме зашевелилась тьма.

Внутри дома издалека к двери шагал некто, должно быть, облаченный во все черное, ибо они ничего не могли разглядеть, кроме реющего в воздухе бледного белого лица.

Зловещая ухмылка приблизилась и зависла перед ними в дверном проеме.

За улыбкой, в тени, скрывался высокий мужчина. Они увидели его глаза – точечки зеленого огня в обугленных лунках глазниц.

– Гм, – сказал Том. – Гм… пакости или сладости?

– Пакости? – промолвила ухмылка во тьме. – Сладости?

– Да, сэр.

Где-то ветер играл на флейте каминной трубы старинную песнь о времени, тьме и дальних краях. Высокий человек захлопнул свою улыбку, словно сверкающее лезвие карманного ножа.

– Никаких сладостей, – ответил он. – Только… пакости!

Дверь загрохотала!

Дом содрогнулся, пролился дождь пыли.

Пыль снова повалила клубами и хлопьями из водосточной трубы, словно нашествие пушистых кошек.

Пылью пахну́ло из отворенных окон. Пыль выбивалась из-под половиц под ногами.

Мальчики вытаращились на запертую парадную дверь. Марли на дверном молотке не хмурился, а зловеще усмехался.

– Что он сказал? – спросил Том. – Никаких сладостей, только пакости?

Зайдя за угол, они изумились хаосу звуков, которые издавал дом, – шепотам, шелестам, скрипам, кряхтеньям, стонам и бормотаниям. И ночной ветер позаботился о том, чтобы мальчики всё расслышали. С каждым их шагом большой дом склонялся к ним, тихо стеная.

Они обогнули дальний торец дома и остановились.

Ибо там возвышалось Древо.

И такого Древа они в жизни не видывали.

Оно стояло посреди просторного двора, позади ужасающего дома. И вздымалось в небо на сто футов, превыше самых высоких крыш, могучее, ветвистое, щедро усыпанное красными, бурыми, желтыми осенними листьями.

– А что это, – прошептал Том, – а-а, смотрите, что это там на дереве!

А Древо было увешано тыквами всех форм и размеров, оттенков и полутонов, и дымчато-желтыми, и ярко-оранжевыми.

– Дынное дерево, – предположил кто-то.

– Нет, – возразил Том.

Ветер дул в высоких ветвях, бережно роняя наземь их пестрое бремя.

– Древо Хэллоуина, – сказал Том.

И оказался прав.

Глава 5

На Древе росли не просто тыквы. На каждой был высечен лик. И ни единый лик не повторялся. Одно око чуднее другого. Носы с каждым разом всё отвратнее, ухмылки – чудовищнее.

Высоко, на каждой ветке Древа, должно быть, висела целая тыща тыкв. Тыща усмешек. Тыща скорченных рож. И вдвое больше пронзительных и косых взглядов, подмигиваний и морганий из свежепрорезанных глазниц.

И прямо на глазах у мальчишек произошло кое-что еще.

Тыквы принялись оживать.

Одна за другой, снизу вверх, начиная с ближайших тыкв, во влажных внутренностях стали зажигаться свечи. Сначала эта, потом та, еще и еще, и дальше вверх, и по кругу, три тыквы здесь, семь – повыше, дюжина – гроздью – за ними, сотня, пять сотен, тысячи тыкв воспламенили свечи, озарив свои личины, явили пламя в квадратных, круглых или странно скошенных глазищах. Огонь трепетал в зубастых пастях. Из ушей вылетали искры.