Голоса на обочине

…Ещё двух подобрали. Пятерых в общей сложности. На двоих последних не стали пока искать провинность. Написали на бумажках фамилии. Скатали и бросили в картуз. Жребий чтоб тянуть. Сашуня Кандауров запустил ручонку и вытащил бумажки с первыми тремя кандидатами, которым мы определили вину.

Какое-то даже облегчение наступило: не надо на тех двоих чего-то там писать. Всё в аккурат: трое есть! Так и определились.

Приехал уполномоченный. Поблагодарил за бдительность и уехал.

Никто из троих, которых следом забрали, в нашу Осиновку потом не вернулся…»

Как сусликов…

Добираемся с женой из Галича в Москву. Попутчик в купе пожилой, уступчивый. Предложил моей жене нижнюю полку. Часто выходит курить, когда возвращается, дышать в купе становится тяжелее. Сам говорить не начинает, а на разговор идёт, но не сразу… Я же, почувствовав за сдержанностью нелёгкую судьбу, исподволь пытаюсь его разговорить.

Рассказывает:

– Наступили девяностые. Шахта стала убыточной. Я – горный мастер, брат – начальник участка. Оба работаем на одной шахте. У нас в городе многие так. Предприятие – градообразующее. Шахту закрыли. И сразу залили водой. Нас, как сусликов, вылили из шахты. Кто сразу задохнулся, кто, отдышавшись, пополз в сторону… Директор наш, всего мужику пятьдесят лет, ходил темнее тучи. Недолго ходил. Инфаркт – и не стало его.

– Что же, – спрашиваю, – совсем негде было устроиться на работу?

– Нас сколько таких? – усмехнулся. – По такой специальности, как у нас с братом, горный инженер, негде. Да и по какой другой – тоже.

Мне сорок два года, ему – тридцать пять. Зарабатывали до того хорошо. У меня выходило около четырёхсот рублей в месяц. И вдруг на обочине, как вы говорите, оказались. Что-то скопилось раньше. Первое время жили. Мать: «Только б не было войны». А что ей остаётся говорить больше?.. Она вроде не видит, что война-то уже идёт. Выкашивает на ходу нашего брата…

А тут ещё дефолт обрушился. Окаянные дни! И у меня, и у брата всё сгорело в сбербанке. Брат запил по-чёрному. Недолго это длилось, месяца три. Хватанул палёной водки и сгорел в больнице. Полметра кишок вырезали, а всё едино – не выцарапался.

– Как же вы выживали? – спрашиваю.

– Как? У матери огородишко. Он спасал. У неё ноги никудышные – куда я от неё поеду? У моего дружка, тоже горного мастера, только с другого участка – инфаркт. Похоронил я его. На свои. Сначала я запил. Только чувствую: моя очередь настаёт… Обидно…

Устроился на лесоповал обрубщиком. Платили не шибко, но нам не до жиру. Насмотрелся в тайге и натерпелся. Когда до пенсии дожил (она у меня льготная, в пятьдесят лет), как-то вздохнул. Ну, в смысле – хоть какие-то деньги. А так-то лёгкие после шахты никудышные…

Теперь уж, когда за шестьдесят, ничего, кажется, не надо. Перегорел на выживании. Ничего не интересно. Разве это жизнь? Мамы давно нет. Никому не нужен. Уже и не на обочине, а не знай где… Вот только внучка… Свет в окошке. К ней на недельку в Ярославль еду… Сына второй год уж нет…

Он смолк. Мне хотелось спросить что-нибудь про сына. Но мельком взглянул на собеседника, и стало неловко. Столько в выражении его глаз было боли…

А он, словно услышав мои мысли, только-то и обронил:

– Война продолжается…

Не опохмелил

Как идёт, значит, мимо нас сапожник Сидоркин Матвей, так отцу моему:

– Илларионыч, ставь бутылку самогона, опохмели! Добром прошу! Туды-т, растуды!

– Дак я непьющий, сам знаешь!

– Опять непьющий? Вчера так заявлял: непьющий! Сегодня? Сколько можно? Чураешься ты нас, бедноты, Илларион… И подозрительный очень. В хоре церковном поёшь… Молишься… Раскулачим мы тебя, вот увидишь, как дойдёт очередь до нашего села…

– На всё воля Божья, – смиренно так отвечает тятька, – но самогона у меня нет… Тем более для тебя.

«Может, меж них и ещё в чём-то разногласия, – думаю я, – были. Кто теперь знает?» А я, десятилетний малец, смотрю на Матвея – щуплого с жиденькой бородёнкой мужичка, потом на родителя – крепкого, с огромными, пудовыми кулаками, и никак не верю! Мне даже смешно! Как этот слабосильный человечек может осилить моего папаню – раскулачить?

У нас в то время частенько сходился народ в селе на кулачные бои. Конец на конец! Бились усердно по своим правилам, я несколько раз видел кровавые сопли на снегу. Папаня мой в кулачках не участвовал. Я не видел, как он бьётся. Но всё равно не верилось, что его победит такой как Матвей Сидоркин. Никакого раскулачивания мы ещё в селе не знали, и угрозу дядьки Матвея я связывал вот с этой дракой на кулаках.

Но пришло время. И прибежала тётка Маня – двоюродная сестра папы:

– Всё, Илларион, завтра планируют у нас начать раскулачивать. Муж Гриша сказал. Он от Сидоркина узнал.

– И почто так всполошилась? – говорит папа.

– Дак ты первый в списке! – отвечает.

– Не может такого быть, – уверенно возражает родитель, – у нас одна лошадь всего, одна корова. Да лобогрейка…

– Эт так, но они уж бумагу составили. До революции, мол, у вас было десять лошадей, десять коров, два батрака, земли сколько-то много… У них эта, разнарядка, сколько семей раскулачивать. Говорят, ты – замаскированный враг, затаился только! Так вот! Родители твои мироеды были.

– Что же делать?

– Вот меня Гриша и послал упредить! Он говорит, будто есть такой порядок: если главы семейства нет на месте, то раскулачивают без высылки. Просто отбирают всё… вместе с домом. Один выход: бежать тебе надо! И себя, и детишек спасёшь.

…Папа ушёл в ночь на станцию Грачёвка. С одной котомкой за плечами. А нас утром раскулачивали. Всё подчистую отобрали. И нас всех вытряхнули из дома, как из кошёлки цыплят. Помню почему-то, как мама моя не отдавала горшок с большим цветком. Упёрлась! Паршивец Матвей рвал его из рук мамы моей, матерился до потолка, горшок-то и грохнулся мне на ногу. Пальцы отбил сильно. Я орать, а мама схватила Матвея за бородёнку да как звезданёт правой-то рукой ему в урыльник. Что началось тут! Пыль столбом!

…Папа в Самаре сначала конюхом работал, потом сторожем где-то, ещё кем-то. Вернулся домой. Сидоркина уже не было в живых. Допился.

Пришёл папа, а его и не трогают! Схлынуло вроде всё. Забыли про него или как?.. Нет, потом вспомнили. Вызывали. Проверяли. А что с нас возьмёшь? Всё, что можно, уже отобрали тогда, живём в землянке. Куда уж глубже в землю вгонять… В могилку разве?

Так папу и не забрали, оказался ненужным, что ли?.. Ему уже за пятьдесят было…

Светлое будущее

Не понимаю, почему я должен называть 60-70-е годы застойными? Столько тогда было построено! Я в этом водовороте был. На моих глазах такое вершилось. И моими руками кое-что тоже…

После техникума – на буровую! Не сразу всё давалось. Но вот я – буровой мастер!

Приглашают в партком:

– Тебе надо быть в партии. Ты энергичен, грамотен. Рабочие за тебя горой! Ни к чему быть в последних рядах. В передние шагай! Коммунизм строим!

…Сел писать заявление. А как писать? Непонятно было, какой он – коммунизм. Но я всей душой! Как все! Кругом не глупее меня! Тогда так хотелось знать: какое оно, наше светлое будущее? Написал: «Хочу быть в первых рядах строителей светлого будущего». С искренним желанием написал. И продолжал бурить, то есть строить светлое будущее. Как мог!

Мы бурили! И там, наверху… тоже бурили! И набурили! Чего теперь строим – не понять! Но в одном продвинулся: я теперь на пенсии. Подрабатываю в коммунальном хозяйстве дворником. Три тысячи платят да моих пенсионных пять. Вот оно, моё светлое будущее. Когда-то не знал, какое оно. Теперь знаю!

Сказал бедняк…

Идём с моей случайной попутчицей вдоль порядка кособоких нежилых избёнок к чудом ещё сохранившемуся магазину. Я за хлебом. Она за спичками. Она бывший преподаватель. Школу закрыли оттого, что некого учить. Продолжая наш вчерашний разговор, произносит: