Мадемуазель скульптор

После завтрака мэтр шел на фабрику ровно к шести утра, я же оставалась у него в кабинете, где садилась за очередные фигурки. Он приходил на обед к полудню и смотрел мои творения, иногда хвалил, иногда критиковал и решал, что надо переделать. После обеда засыпал ненадолго и спешил на фабрику к двум часам. Возвращался в шесть (на мануфактуре длился рабочий день двенадцать часов), ужинал, отдыхал, мы играли в карты или в шахматы, обсуждали прочитанные книги. И ложились в девять, каждый в своей комнате. И намека с его стороны на ухаживания за мною никогда не было.

Быстро я привыкла к такой жизни и не тяготилась ничем, лепка все больше и больше увлекала меня, с каждым разом выходило удачнее, и однажды, усадив Филиппа перед собой (он играл на свирельке), за какой-то час-полтора изваяла его голову-портрет в масштабе один к десяти. Не успела спрятать, как явился на обед Фальконе. Увидав слугу из глины, он оцепенел и стоял какое-то время молча. А потом, указав пальцем на скульптуру, с жаром произнес: «Это ты сама?!» Я ответила, усмехнувшись: «Ну а кто, мсье? Сам себя Филипп, что ли, вылепил?» Мэтр сел на стул и провозгласил зачарованно: «Знаешь, кто ты после этого?» — «Кто?» — спросила я. «Гений, настоящий гений». — «Ах, мсье, вы шутите». — «Хорошо, пусть не гений — но талант, истинный талант! Как схватила его характер, точно передала детали! Поразительно!.. Ты должна лепить именно портреты, у тебя несомненная склонность к этому». Встал и обнял меня по-отечески. Я смахнула с глаз слезы счастья.

А какое-то время спустя навестил меня в Севре Александр Фонтен. Посмотрел, как я живу, и остался в целом доволен. И его усадила я тоже попозировать. Получилось забавно и очень похоже. Мой приятель восхищался и просил разрешения показать работу Лемуану. «Нет-нет, что ты, — запретила я, — это ж так, этюд. Если лепить по-настоящему, надо больше времени». Но Фонтен настаивал. И когда Фальконе пришел со смены, поддержал приятеля (с Александром познакомился раньше, у Жана-Батиста): «Пусть покажет. Я и сам хотел отвезти мэтру кое-какие удачные твои работы, но все было недосуг. А Фонтена нам послало Провидение». Вместе поужинали и упаковали голову в коробку из картона; мой дружок уехал на извозчике.

Вскоре от Лемуана пришло письмо. Вот оно:

«Дорогой Этьен, дружище, под наплывом чувств я не мог не выразить тебе благодарность за поддержку таланта нашей маленькой Мари. Как она выросла под твоим приглядом! Превращается в настоящего мастера. Восхищен ее работой и твоим педагогическим умением — чувствую твою направляющую руку, твой стиль, умноженный на ее непосредственность и душевность. Вы нашли друг друга! Удивительное совпадение взглядов на жизнь и на искусство — оба такие порывистые, вдохновенные! Через сто, двести лет старика Лемуана будут вспоминать только потому, что я смог привить азы мастерства двум великим скульпторам — Фальконе и Колло! И поверь мне, это не пафос, не дежурный елей, я на лесть не способен, ты знаешь. Обнимаю, дружище, а мадемуазель Мари поцелуй от меня в щечку. Ваш Лемуан».

Ознакомившись с этим посланием, мы с мсье Этьеном просияли от счастья. Он велел Филиппу принести бутылку лафита, чтобы выпить за ужином за теперешние и будущие наши с ним удачи.

Приближалось 26 августа 1763 года — день моего 15-летия. Я не думала отмечать его торжественно — только с братом и семейством Фонтенов, с коим мы вовсю подружились. Но нежданно-негаданно именно на 26 августа получила я приглашение от четы Дидро — отобедать с ними. Сообщалось, что кроме Лемуана и меня будет еще несколько художников, ученых и один дипломат — русский посланник Дмитрий Голицын. Я ужасно разволновалась, думала, что надеть, чем бы стоило обновить гардероб, скромный и без того, и советовалась с мсье Этьентом. Фальконе был немного рассеян и, по-моему, несколько удручен, что его не позвали. Что же удивляться — Лемуан издавна дружил с Дидро, а меня супруги приняли как дочку, с ним же не поддерживали тесных контактов. Я пыталась развеселить шефа, но, по правде говоря, выходило это не слишком удачно.

26 августа прибыла к Лемуану в полдень, а затем на его коляске мы вдвоем отправились к дому Дидро (расстояние было небольшое, но, по мнению придворного скульптора, уважаемым господам не пристало разгуливать по гостям пешими). Как на грех, ось коляски неожиданно лопнула посреди дороги, ожидать ее починки не позволяло время, и вторую часть пути все-таки проделали на своих двоих, чуть не опоздав к намеченному сроку. Гости все уже собрались. Нас радушно встретила сама хозяйка, говорила, что я сильно повзрослела за этот год, превращаясь в грациозную девушку. Я сказала:

— Мерси, мадам. Между прочим, мне сегодня исполнилось пятнадцать.

— Как? — воскликнула она. — У тебя день рождения?

— Совершенно верно, мадам.

— Ах, как жалко, что мы не знали этого заранее. Ну да ничего. — И она, упорхнув к себе в будуар, вскоре возвратилась с небольшой бархатной коробочкой. — На, держи, дорогая, и будь счастлива.

Я открыла: это были золотые сережки с бриллиантами.

— Ах, мадам, мне так неудобно… Вроде бы сама напросилась…

Лемуан же проворчал мне в ухо:

— Дурочка, бери и не балабонь, пользуйся моментом.

Мы с мадам Дидро обнялись и поцеловались. А когда она сообщила о моем дне рождения всем гостям, то они тоже начали поздравлять меня дружно.

Русский посланник князь Голицын оказался совсем не старым — около тридцати, худощавый, высокий и с огромным носом, чем напоминал журавля или цаплю. И лицо доброе, мягкая улыбка, а глаза с искоркой. Говорил по-французски с чуть заметным акцентом.

— Мадемуазель Колло, счастлив познакомиться. Видел ваши работы в мастерской мэтра Лемуана — просто восхитительно. Не поверил вначале, что ваяет юная девица. Я хотел бы заказать вам свой портрет.

— О, мсье, вы меня смущаете. Я еще никогда не лепила на заказ.

— Что же, как говорят русские, лиха беда начало. После обеда мы договоримся о времени и месте. И о сумме гонорара.

Я совсем растерялась:

— Что вы, что вы, мсье… Ваш заказ — это честь для меня, и готова сделать бесплатно.

— Нет, и слушать не желаю. Каждый труд должен быть оплачен.

Сели за стол. От волнений и переживаний плохо помню, что нам подавали; перемен было много — пять или шесть, не считая десерта; Лемуан, сидевший рядом со мной, все уписывал с аппетитом и урчал от наслаждения, словно жирный кот. Мне особенно понравилась утиная грудка в апельсиновом соусе, а на сладкое — запеченные яблоки с миндалем. Слушая вполуха светские беседы, вдруг отметила слово «памятник» в речи Дидро и сосредоточилась. Он сказал:

— Князь, ваша новая императрица, Екатерина Алексеевна, с коей я состою в переписке с тех еще времен, как она была великой княгиней, сообщила мне, что желает воздвигнуть в Санкт-Петербурге памятник Петру Первому. И хотела бы знать мое мнение, кто бы мог сей проект исполнить. Знаете об этом?

Князь Голицын кивнул:

— Да, имею соответствующее веление. Даже успел переговорить кое с кем из парижских ваятелей. Но они запросили несусветные суммы — первый четыреста, а второй — пятьсот тысяч ливров. Это чересчур.

В разговор вступила мадам Дидро:

— А что скажет мэтр Лемуан? Вы взялись бы за памятник Петру в Петербурге?

Скульптор чуть не поперхнулся от неожиданности, так как в этот момент уплетал за обе щеки шоколадный торт.

— Я? В Петербурге? — удивился он. — Да ни Боже мой! Мне на старости лет не хватало подцепить пневмонию или плеврит российской зимой.

— Нет, а в самом деле? — оживился посланник. — Почему бы вам не подумать над нашим предложением? Все условия создадим на высшем уровне, стол, карета, материалы — за счет казны. Вы бы согласились на триста тысяч ливров?

Но мсье Жан-Батист, вытирая рот, замахал салфеткой:

— Нет, нет, ни в коем случае. Дело не в деньгах. Я действительно слишком стар для этой авантюры. Мне уже скоро шестьдесят. А поехать в Петербург надо лет на пять-шесть как минимум: на проект уйдет года два-три, плюс расчеты по установке на выделенном месте, плюс отливка и обработка… Протяну ли я столько времени, хватит ли энергии? Нет. Боюсь загадывать. Подыщите кого-то более молодого. — Сделав паузу, бросил: — Например, Фальконе.