Страница 5 из 51
Резкий поворот в моей жизни неожиданно случился после Рождества 1762 года, кое мы отпраздновали с братом у меня на квартире, а затем навестили семью Фонтенов, где Жан-Жак моментально влюбился в старшую сестру Александра — Луизу. Но об этом расскажу позже, ибо поворот у меня в судьбе состоял в другом. Александр сказал: «Давеча мсье Лемуан предложил мне пойти в помощники к бывшему своему ученику — скульптору Фальконе. Тот сейчас заведует художественной частью на фарфоровой мануфактуре в Севре — выпускают статуэтки-бисквиты по заказам мадам де Помпадур. И ему требуется подмастерье. А меня, по правде, мануфактура не слишком греет. Хочешь на это место?» Я спросила: «Жить, конечно, в Севре?» — «Да, так что? От Парижа час езды на лошади. А зато не надо платить за жилье — комнату дают за счет заведения. И харчи казенные. Да еще и подзаработать можно». Я задумалась. «А мсье Лемуан согласится меня рекомендовать?» — «Спросим. Как известно, за спрос денег не берут».
Подгадали благодушное настроение мэтра — он как раз угощал учеников по случаю своего дня рождения и прилично выпил, — Александр и забросил удочку насчет Севра и меня. Лемуан только отмахнулся, весело рассмеявшись:
— Мадемуазель Колло? В помощники Фальконе? Вы с ума сошли.
— Отчего же, мсье?
— Ну, во-первых, женщинам запрещено работать на этой мануфактуре. Во-вторых, Фальконе сам женоненавистник и бежит от дам, словно черт от ладана. Ни за что не захочет.
— Он предпочитает мужчин?
— Тьфу на тебя, Фонтен, что за гадости ты несешь! Просто у него была столь сварливая жена, что супруга Сократа, Кстантиппа, образец сварливости, выглядела бы на ее фоне просто ангелом. Фальконе прожил с нею недолго — Бог забрал его мадам при последних родах, — но она успела отравить сознание бедного Этьена раз и навсегда.
— А ребенок-то выжил?
— Этот — нет. Выжил средний сын, Пьер, лет ему теперь, наверное, двадцать. Учится на живописца, но, по-моему, лучше бы учился на столяра.
— Самому-то Фальконе сколько?
— Где-то под пятьдесят.
Я вздохнула:
— Жаль…
Мэтр улыбнулся:
— Жаль, что под пятьдесят?
— Ах, мсье, вы все шутите, а ведь мне неплохо было бы поработать на фабрике фарфора — деньги за дом с мастерской и отцовский счет в банке тают с угрожающей быстротой. И остаться с братом на бобах не могу, сами понимаете.
Лемуан по-прежнему пребывал в игривом настроении и сказал:
— Путь один — сделать из вас мужчину. Вы согласны?
Александр прыснул:
— Как в комедии Шекспира «Двенадцатая ночь»? Было бы забавно.
Я спросила:
— Что, переодеться мужчиной?
— Да, конечно. Не мужчиной, но мальчиком, отроком, у которого еще усы не растут. Если вас подстричь, облачить в тужурку и штаны попросторнее, исключить высокие нотки в голосе… Вы могли бы сыграть роль подростка!
Стала сомневаться:
— Ну, допустим, в первый момент Фальконе поверил бы, а потом? Скульптор он со стажем, глаз у него наметанный, и разоблачит меня очень быстро.
— Ваша задача, Мари, будет состоять в том, чтоб успеть доказать ему свои способности художника. Вы талант, каких поискать, он оценит это. Оценив же, не захочет вас отпускать от себя.
Совершенно не зная, на что решиться, я стояла в недоумении. Лемуан достал носовой платок, вытер им вспотевшую лысину, а затем высморкался с такой силой, что заколебались мелкие скульптуры у него в мастерской. И сказал:
— Ладно, бросим это. Я сегодня слишком много выпил, чтобы рассуждать хладнокровно. Завтра же, на свежую голову, мы еще подумаем…
Но и завтра мысль переодеть меня мальчиком не оставила его.
Глава третья
В ДОМЕ ФАЛЬКОНЕ
В общем, уговорил. Я решила: «Чем черт не шутит, почему не попробовать? Не получится — значит, не судьба. И продолжу прежнюю мою жизнь. Ну, а если?» Александр принес из дома старые свои вещи — не плохие, а просто из которых он вырос, — и меня облачили в белую мужскую сорочку, панталоны и курточку. Волосы пришлось подстричь коротко, но не слишком, уши оставались закрытыми. Ногти тоже укоротили. Посмотревшись в зеркало, я увидела худощавого бледного подростка с тонкой шеей и слегка затравленными глазами. Ухмыльнулась: «Вроде бы похоже.
Но какой-то несчастный вид. Этому цыплаку не в художники идти, а на паперть». — «Вот и хорошо, — сказал Лемуан, — надо ведь разжалобить Фальконе».
Получив от мэтра рекомендательное письмо, я упаковала в тубус несколько приличных своих рисунков, а в коробку из-под шляпы — несколько слепленных мною фигурок и, благословясь, на извозчике отправилась в Севр. Проводив меня до моста через Сену, мой дружище Фонтен сжал напутственно руку, бросил: «С Богом, дорогая Мари». — И сошел с коляски. А минут через двадцать мы уже были около здания фабрики фарфора.
Сообщила привратнику:
— Я Мишель Колло, прибыл к мэтру Фальконе, по договоренности.
Тот кивнул:
— Да, я знаю, он предупредил. Проходите, мсье — на второй этаж, третья комната справа.
Сердце стучало, словно бы молот кузнеца. Ноги почти не слушались. Еле передвигая ступни, поднялась по лестнице. Приоткрыла в дверь.
— Разрешите, мсье?
— Да, прошу, пожалуйста.
В светлом кабинете было множество скульптур и скульптурок, все в галантном стиле, в соответствии со вкусами маркизы де Помпадур — ангелочки, влюбленные парочки, кавалеры с дамами, грациозные котики и лошадки с собачками. Но фарфор только с первым обжигом, называемый посему «бисквитом».
Посреди этого богатства я увидела стройного мужчину средних лет, не высокого, но и не коротышку, в шелковой рубахе апаш, панталонах до колена и чулках с туфлями на мягкой подошве. Волосы, абсолютно не седые еще, коротко подстриженные, падали на широкий лоб. И глаза, глаза! Совершенно пронзительно голубые — я едва не зажмурилась от их света. Яркие губы в полуулыбке…
— Добрый день, мсье Колло. Милости прошу — вот стул. Мэтр Лемуан характеризовал вас как едва ли не лучшего своего ученика. Принесли работы? Ну, давайте посмотрим.
Сев напротив, принялся разглядывать сначала рисунки. С удовольствием прищелкивал языком:
— Очень хорошо… превосходно… лучше не бывает…
Бросил на меня восхищенный взгляд:
— Вы и впрямь талант, мсье Колло. Подтверждаю это со всей очевидностью.
Но скульптурки ему понравились меньше:
— Ничего, ничего… Безусловно, графика ваша превосходит лепку… Просто опыта еще маловато. Быстро наверстаем…
С дрожью в голосе я переспросила:
— Вы произнесли «наверстаем»? Означает ли это, что могу я рассчитывать на вакантное место вашего помощника?
Фальконе улыбнулся. И улыбка его, белозубая, лучезарная, оказалась еще пронзительней взгляда голубых глаз.
— Да, мсье, вы приняты. Можете завтра переезжать в Севр. Знаете финансовые условия?
— Знаю…
Сердце у меня сжалось, и дыхания не хватило; я, не в силах сдерживаться, залилась слезами.
Скульптор всполошился:
— Господи, что с вами? Вам нехорошо? — Он вскочил.
Я же рухнула перед ним на колени и, рыдая в голос, повторяла, как сумасшедшая:
— Извините меня, простите… вы ко мне так добры… не могу платить вам за доброту черной неблагодарностью…
Мэтр взял меня за руки, усадил на стул и сказал успокоительно:
— Перестаньте, ну? Глупость несусветная… Что произошло? В чем неблагодарность?
Продолжая всхлипывать, я произнесла:
— В нашем некрасивом обмане…
— Я не понимаю. Прекратите же плакать наконец! Что вы, как девица? В чем обман?
— В том, — вздохнула я. — Я и есть девица…
Он отпрянул от меня, как ошпаренный. В ужасе спросил:
— Как — девица? Вы — девица?!
— Да, мсье… Мы ведь знали, что вы не возьмете женщину. А без этого места не смогу я сводить концы с концами, средства на исходе… И тогда мсье Лемуан предложил мне переодеться мальчиком…
Фальконе сел на стул, потрясенный до глубины души.
— Господи Иисусе! — вырвалось у него. — Надо же такое придумать! Что это стало с Лемуаном? Старческий маразм? Издевательство просто!