Мадемуазель скульптор

Между тем мои слова о короткой человеческой памяти получили новое подтверждение в следующих событиях: не прошло и 40 дней после кончины бедной Натальи Алексеевны и ее нерожденного ребенка, как покойные были напрочь уже забыты, и посланцы императрицы, оказавшись в Пруссии на приеме у Фридриха П, обсуждали возможность его новой свадьбы. Прочили в невесты Павлу Петровичу юную принцессу Вюртенбергскую Софию Доротею, по рассказам — симпатичную блондинку, образованную и очень домашнюю. Тем же летом великий князь лично отправился в Берлин для знакомства. И спустя месяц объявили о свершившейся помолвке. Вот вам и память, вот вам и любовь — а какие, помнится, были торжества, как все пели о прекрасной великокняжеской чете, — сгинуло, забыто, словно бы и не было. Новая любовь, новые песнопения… Говорили, что на этот раз матушка императрица полностью довольна невесткой. В православии молодая немка получила имя Мария Федоровна. И разительно отличалась от предшественницы — говорила мало, больше слушала, одевалась всегда с иголочки, никогда не выходила в домашнем — только в парадном платье и смогла овладеть русским языком очень быстро. И уже в начале 1777 года понесла…

Я, однако, забегаю вперед. Надо же рассказать, почему мое возвращение к галльским петухам слишком затянулось.

Первая причина — и самая главная — это проволочки с новой отливкой. Фальконе пришлось восстанавливать поврежденную после первых слепков гипсовую модель памятника. Только ее окончил — заболел Хайлов: если обожженные его руки зажили быстро, то, напротив, рана на ноге без конца открывалась и намокала. Дело дошло до разговоров об ампутации. Но нашли какого-то деда-вепса, знахаря, якобы совершавшего чудеса исцеления, и действительно, ему удалось вытяжками из полезных трав и какими-то волшебными заклинаниями повлиять на болезнь — рана затянулась, корочка отпала, и на коже остался только легкий розовый рубец. Деда наградили по-царски, но благоприятное время для отливки было уже упущено — на дворе стоял декабрь 1776 года. А какая отливка посреди зимы? Приходилось ждать потепления.

Разумеется, Пьер в Париже бесчинствовал и писал мне непристойные вещи: обвинял в том, что я опять якобы сошлась с его отцом и поэтому не хочу во Францию ехать, даже начал сомневаться, от него ли Мари-Люси, и в конце концов заявил — если я не приеду в марте-апреле 1777 года, между нами все кончено. Фальконе-старший и я умоляли его угомониться и еще немного потерпеть, новое литье состоится вот-вот, и тогда… Слали ему деньги, чтобы как-то задобрить. Деньги, разумеется, брал, но ворчать не переставал.

Неожиданно Бецкой передал мне через мэтра новый заказ императрицы — мраморный бюст Марии Федоровны, для чего меня приглашали в Зимний. Я поехала в поданной карете. Вновь, как и три с половиной года назад, провели через анфиладу комнат, где располагался «малый двор», и ввели в будуар ее высочества. Вскоре вышла великая княгиня. В парике, затянутая в шелка и корсет (несмотря на то что, по слухам, находилась уже на четвертом месяце), с легким гримом на лице. Улыбнулась мило. И спросила по-русски, хоть и с акцентом:

— Как вы поживаете, мадам Фальконе? Рада вас видеть. Получить от вас мой портрет — честь для меня.

— А работать над вашим портретом — честь для меня.

Обе рассмеялись.

— Как мне сесть?

— Как желает ваше высочество. Я не отниму много времени. Сделаю лишь несколько грифельных набросков, а лепить стану у себя в мастерской.

— Разве вы не будете сразу высекать из мрамора?

— О, конечно, нет. Вылеплю вначале из глины, покажу вам, великому князю и ее величеству. Ежели одобрите, то перенесу в мрамор.

— Хорошо. — Сидя против меня и позируя, мягко перешла на французский: — Как вам здесь живется, в России, мадам Фальконе?

— В целом неплохо. Поначалу все казалось в диковинку, но потом привыкла. Тут родилась доченька моя. Я уже больше думаю по-русски, чем по-французски.

— Я стараюсь тоже. Но пока еще думаю по-немецки, а потом мысленно перевожу на французский или русский. Муж доволен моими успехами в русском языке.

— Поздравляю. Русский язык намного грубее французского и итальянского, но фольклорные песни очень музыкальны и поэтичны.

— Да, да, я заметила, — согласилась Мария Федоровна. — Часто заставляю моих русских фрейлин петь народные песни. Очень обогащают мой словарный запас.

Разговор наш тек непринужденно и, не побоюсь сказать, вполне душевно. Не было в великой княгине той фанаберии, что бывает свойственна немецким аристократам. Мы в тот день расстались почти подругами.

Над ее портретом мне работалось чрезвычайно легко. До конца апреля глиняный эскиз был уже готов. В деревянном ящике отвезли его во дворец. Вскоре получили обратно с комментариями Бецкого. Он писал, что работа одобрена, пожелания следующие: сделать лоб повыше, а подбородок поменьше, нижнюю губу не слишком выпячивать, брови приподнять; остальное сделать как есть. Я взялась за мрамор. Делать это без помощи Александра Фонтена, виртуозного резчика, было трудновато, но Этьен часто выручал — и советом, и делом. В общем, справилась к середине лета. Отвезли скульптуру в Царское Село, а спустя неделю флигель-адъютант мне доставил благодарственное письмо от ее высочества и бриллиантовое колье. До сих пор храню его средь моих драгоценностей — после смерти перейдет в наследство дорогой Машеньке.

Но, конечно, время возвращения к мужу было снова упущено. Как могла, успокаивала его в письмах. Отвечал он сдержанно и редко. В основном просил денег; мы с Этьеном слали сколько могли, а ему, видимо, казалось этого мало и просил еще и еще. Даже однажды написал: не согласна ли я сочинить доверенность, по которой он смог бы распоряжаться моим счетом в банке (тем, что брат открыл на мое имя и куда клал мои деньги, отсылаемые ему из России за десять лет). Опасаясь, что муж их прокутит до последнего сантима, вежливо, но твердо отказала ему. Пьер обиделся и прервал нашу переписку…

Наконец, Фальконе-старший и Хайлов полностью изготовили форму для отливки верхней половины памятника. Начиналось самое главное…

Вновь предприняли меры пожарной безопасности: по периметру мастерской стояли войска, по команде готовые броситься тушить вспыхнувшее пламя (завезли специально емкости с водой), жителей окрестных домов и чиновников близлежащих учреждений эвакуировали. Я и дочка тоже покинули наше обиталище, от греха подальше, и устроились в кофейне на Невском, сняв отдельный кабинетик, где я читала Машеньке сказки Шарля Перро по-французски. Чтение по-русски и по-французски девочка необычайно любила. Ей тогда уже был четвертый годик, и она свободно болтала на двух языках, правда, не совсем правильно выговаривая некоторые буквы. (Между прочим, называла Этьена не дедушкой, а папа.) Мы уговорились с Фальконе-старшим, что когда отливка будет закончена, Фрол, молодой помощник Хайлова, прибежит к нам и известит о финале операции.

Время тянулось медленно. Я уже и выпила две чашечки шоколада (дочка — молока), и прочла сказки, и загадывала ей русские загадки целых полчаса, наконец Мари-Люси, утомившись, прикорнула на диванчике, а посыльный никак не шел. Дождалась, слава Богу: Фрол возник на пороге кабинетика запыхавшийся, взволнованный, кланялся и улыбался: «Ваша милость, велено передать: все в порядке». Я, не выдержав, бросилась к нему и схватила за руки:

— Расскажи, расскажи, как оно прошло.

Он слегка смутился:

— Да чего ж рассказывать, ваша милость? Никаких неприятностев, как тогда, не случилося. Трубы с формой выдержали металл. Ноне застываеть. Печку загасили, можно возвертаться.

— Вот спасибо за хорошие новости, — и вручила ему серебряный рубль.

Фрол вначале отказывался, но потом принял с благодарностью. Дочь еще спала, он понес ее на руках.

Дома я оставила Машеньку под присмотр Филиппа (утром он категорически отказался покидать помещение на время отливки, заявив, что будет выносить вещи в случае пожара, коротая время игрой на заветной свирельке) и стремглав побежала в литейную мастерскую. Оцепление уже сняли, бочки с водой увозили, жители и чиновники расходились по своим местам. Хайлов, Екимов и Этьен сидели по лавкам, потные, усталые. Фальконе вроде не обрадовался моему появлению, как-то вяло бросил: