Страница 33 из 51
1 сентября с утра начали готовиться к визиту в дом Бецкого. Одевались тщательно, подбирали наряды неяркие, но солидные, модные и со вкусом. Я впервые надела новые туфельки, только что привезенные от здешнего модного башмачника (Ритбергера, кажется) и ужасно натерла пятки — еле дошла потом.
Но вначале все было хорошо, и погода стояла тихая, по-осеннему теплая. Дом Бецкого находился на Дворцовой набережной, был не слишком выразителен и слегка уныл (говорили, Фельтен спроектировал ему здесь же, на Дворцовой, новые хоромы, трех- или четырехэтажные, вместе с дивным садом). Что запомнилось из внутреннего убранства: множество картин голландских мастеров, но опять не слишком выразительных, птички в клетках (распевали и чирикали на все голоса) и персидские ковры на полу. Встретила нас воспитанница Бецкого (а на самом деле, скорее всего, незаконнорожденная его дочь) Анастасия Ивановна. Выше среднего роста, с изумительными карими глазами, очень милой улыбкой, грациозная, женственная, говорила она грудным бархатным голосом и как будто бы все время посмеивалась. Числилась при императрице в звании камер-юнгфер (ниже фрейлины), но, как говорят, пользовалась полным расположением государыни. (Если принять за правду, что Екатерина II — тоже дочь Бецкого, получалось, что они сестры по отцу.) В тридцать с небольшим лет все еще была не замужем, что, по-видимому, никого не смущало, в том числе и ее саму; в доме Ивана Ивановича заправляла всем хозяйством.
Встретила нас радушно и сказала по-русски:
— Может, вы рассердитесь, господа, но намедни попросила Иван Иваныча, чтобы он заказал мадемуазель Колло мой скульптурный портрет. Очень вас прошу — не отказывайтесь. Он заплатит щедро, я вам гарантирую.
Я ответила:
— Для чего отказываться? Я готова. Сможете мне позировать?
— Да, пожалуй. Столько, сколько надо.
— Хорошо, чуть позднее мы договоримся о месте и о времени.
— О, чудесно, чудесно! — И она захлопала в ладоши от радости. — Можно вас обнять, мадемуазель Колло?
— Почему бы нет? — И мы обнялись, как сестры.
Фальконе смотрел на нас и смеялся. Тут из дверей второго этажа появился Бецкой, одетый по-домашнему: в бархатной курточке, кружевной сорочке апаш и в турецкой феске на голове (вместо парика). Он увидел наши объятия и проговорил:
— Настя уже и к вам подбила клинья? Страшная лизучка — всех подряд целует и обнимает.
— Что же в том дурного, Иван Иваныч? — с долей обиды в голосе отозвалась она. — Если я стремлюсь видеть в людях только хорошее? А хорошего человека можно и обнять, и поцеловать. Это вы вечно подозреваете всех в кознях и обманах. Потому что сами такие.
— Но-но-но! — погрозил пальцем генерал, впрочем, вполне миролюбиво. — Поболтай у меня еще. Ишь, чего надумала — благодетеля своего хулить! — обратился ко мне и Этьену с улыбкой: — Вы ея не слушайте, балаболка и есть. Поднимайтесь, сядем в библиотеке. Настенька, угости нас кофе.
На полу в библиотеке тоже был роскошный ковер, с длинным ворсом, так что туфли тонули в нем по самую щиколотку. С потолка свисало большое металлическое кольцо, в центре которого находился пестрый огромный попугай с желтым клювом; посмотрев на нас изучающим глазом, он сказал по-русски бранчливо: «Это что за дураки?!» Мы рассмеялись, а Бецкой махнул на птицу рукой:
— Тихо, Фердинанд! Это гости. С ними так нельзя.
— Гости, гости, — проворчал Фердинанд. — Ходят тут, а потом книги пропадают.
Книг действительно было много — застекленные шкафы по всем стенам, снизу до потолка. И передвижная деревянная лесенка — доставать фолианты с верхних полок.
Мы присели в кресла друг напротив друга. Настя принесла кофе и пирожные, разлила по чашечкам.
— Вы, конечно, ждете от меня известий о начале отливки памятника, — не спеша заговорил президент Академии художеств. — Но пока что мне порадовать вас нечем, господа. Видите, какие траты на войну, на поимку самозванца, на приемы заграничных принцесс… и еще многое на что, о котором я не уполномочен говорить… Словом, надо ждать.
— Может, нам уехать пока? — с долей раздражения спросил Фальконе. — Что сидеть без дела? А когда деньги на отливку появятся, мы приедем вновь.
— Нет, ее величество приказала вас не отпускать, — покачал головой Бецкой. — Дело вам нашлось. Государыня заказывает бюсты новобрачных — Павла Петровича и Натальи Алексеевны, я же со своей стороны — бюст Анастасии Ивановны. И еще. С вами, мсье Фальконе, проживает ваш сын, живописец, обучавшийся в Англии и теперь принятый мною для преподавания в нашей Академии. И ему заказ: пусть напишет ее высочество великую княгиню. Денег в казне в обрез, и поэтому рассчитаюсь я с вами сам, из собственных средств. Вы согласны?
Поклонившись, Этьен ответил:
— Разумеется, коль не оставляете выбора для нас… Завтра же приступим. Я беру на себя цесаревича, а Мари возьмет цесаревну и вашу воспитанницу. А когда Наталья Алексеевна соизволит позировать, то к мадемуазель Колло присоединится и мой сын.
Просидели у Бецкого еще четверть часа, слушая его рассуждения о необходимости просвещать народ, все сословия, чтобы русский мужик тянулся не к водке, а к книжке. Наконец, мы откланялись, получив от попугая прощальную реплику: «Прочь пошли, дураки, дураки!» Я едва ступала от натертых туфлями пяток. Но возможность побывать в Зимнем, пообщаться с царственным семейством очень веселила и вдохновляла. Я еще не знала, что из этого может выйти…
Пьер тоже загорелся идеей написать портрет ее высочества, и мы стали ожидать приглашения. А оно не замедлило прийти: нас двоих зазывали 10 ноября. Начали готовиться — что надеть и какие материалы взять с собой; я решила ограничиться альбомом и грифелем, а мой названый «пасынок» приготовил этюдник на треноге. В день посещения прибыла за нами карета, и мы двинулись.
Провели нас не с парадного входа, а с какого-то бокового — там, в том крыле Зимнего дворца, проживал и располагался «малый двор», то есть цесаревич и его окружение (это уже потом государыня подарит сыну резиденции в Павловске и Гатчине, чтобы удалить от себя нелюбимого отпрыска, не желая отдавать ему трон по закону). Мы поднялись по неширокой лестнице (здесь, в отличие от главного подъезда, не стояло ни одного чернокожего лакея в ливрее, только несколько караульных солдат у дверей) и прошли через анфиладу комнат в серую гостиную («серую», потому что шелковые обои и обивка мебели были цвета маренго). Ощущалась некоторая прохлада — установленный в глубине комнаты камин не горел; тем не менее нам пришлось скинуть верхние одежды и отдать слугам; пальцы сразу озябли.
— Что за черт, — сказал Пьер по-французски — за полгода пребывания в России он не выучил и трех русских слов, — как работать при таком-то морозе? Нет ли здесь помещения потеплее?
— Я откуда знаю! Спросим теперь у кого-нибудь.
Вскоре появился молодой офицер в зеленом мундире и светло-сером парике. Как потом выяснилось, это был граф Андрей Разумовский, близкий друг Павла Петровича (именно его посылали за немецкими принцессами в Любек) и одна из ключевых фигур «малого двора». Шаркнув ножкой, он сказал на превосходном французском:
— Господа, ее высочество сейчас выйдет. Есть ли какие-либо пожелания с вашей стороны?
— Да, мсье, — кивнул Пьер. — При таком холоде пальцы совершенно не гнутся, и работать будет невозможно. Нет ли другого помещения?
Офицер рассмеялся и ответил:
— Несомненно. Тут у нас на дровах экономят и отапливают только спальни. А для вас мы попросим разрешения перейти в покои императрицы.
— Будем вам весьма благодарны.
Разумовский удалился. Мы переглянулись.
— Экономят на дровах? — скорчил рожицу «пасынок». — У наследника престола? Совершенно не понимаю этих русских.
Наконец, нас перевели по длинному полутемному коридору в основное здание Зимнего дворца. Комната была оформлена в китайском стиле — красные шелка, красные и желтые фонарики, низкие диваны и столики. Ярко горел камин — от него становилось не просто тепло, а даже жарко. Вышел Разумовский: