Страница 17 из 95
Вся совокупность утверждавшихся на Западе новейших политических и идеологических принципов — демократии, секуляризма, идейно-политического плюрализма, введения или расширения избирательного права — подрывала, с точки зрения Победоносцева, стабильность европейских государств и вела большую часть их к гибели. Ярчайшим доказательством этого он считал судьбу Франции — родины или очага всех новейших европейских революций. Попытавшись после 1789 года положить в основу своей политической системы принцип «воли народа» — неопределенной, неуловимой и постоянно меняющейся, — эта страна никак не может выйти из череды кровавых катаклизмов (от революции к реставрации, от республики к монархии, от традиционной династии к империи и снова к республике, и так до бесконечности). Единственной опорой общественного порядка, по Победоносцеву, могла быть исторически сложившаяся государственность, унаследованная от предков, имеющая божественную санкцию и не зависящая от воли людей. «Как скоро власть, — писал он в 1873 году, вскоре после падения Второй империи во Франции, — сорвалась с основ своих и обществом овладело недоумение о том, где власть законная и кто ее непререкаемый представитель, — всё общество выходит из своей орбиты и стремится в пространство блудящей кометой… мятется во все стороны, не находя уверенности и безопасности»{103}.
Политическая демократия, с точки зрения Константина Петровича, являла собой типичный пример формально правильной, но по существу ложной конструкции, источником которой было абстрактное теоретизирование оторванных от жизни либеральных политиков и интеллигентов. Так, введение избирательной системы наделе вовсе не вверяло власть народу, как провозглашали вожди демократии, а лишь готовило почву для утверждения новой деспотии — значительно более жесткой, чем традиционная монархия. Власть в рамках избирательной системы оказывалась раздробленной на множество фрагментов, каждый в отдельности бессильный. Наделенная такими бесполезными обломками масса рядовых избирателей оказывалась беспомощной игрушкой в руках парламентских демагогов, теряла способность осмысливать свои истинные интересы и начинала действовать фактически себе в ущерб. Выбор в рамках демократической системы, утверждал Победоносцев, «должен бы падать на разумного и способного, в действительности падает на того, кто нахальнее суется вперед». Образование, опыт, добросовестность при избирательной системе вовсе не требовались — «тут важнее всего смелость, самоуверенность в соединении с ораторством и некоторой пошлостью, нередко действующей на массу»{104}.
С точки зрения Победоносцева, попытка вверить сложнейшие вопросы государственного управления массе обычных людей ведет к недопустимой профанации всей сферы политической деятельности. Будучи втянут в политическую жизнь, народ может проявить себя лишь как «толпа»: «быстро увлекается общими местами, облеченными в громкие фразы, общими выводами и положениями, не помышляя о поверке их, которая для нее недоступна… слушает лишь того, кто кричит и искуснее подделывается пошлостью и лестью под ходячие в массе наклонности»{105}. Чтобы избежать подобной ситуации, власть и опека над народом должны принадлежать узкому кругу мудрецов, наделенных солидным багажом практического опыта, прошедших долгую школу изучения механизмов управления и народной жизни. «Ясность сознания, — утверждал русский консерватор, — доступна лишь немногим умам, составляющим аристократию интеллигенции, а масса, как всегда и повсюду, состояла и состоит из толпы «vulgus»[12], и ее представления по необходимости будут «вульгарные»{106}.
Для Победоносцева была характерна скептическая и главным образом пессимистическая оценка человеческой натуры. Сознавая раздвоенность природы человека, борьбу в его душе доброго и злого начал, он в конечном счете всё-таки склонялся к мысли о преобладании последнего. «Печальное будет время, — писал Константин Петрович, — когда водворится проповедуемый ныне новый культ человечества. Личность человеческая немного будет в нем значить; снимутся и те, какие существуют теперь, нравственные преграды насилию и самовластию»{107}. Скепсис, подозрительность, недоверие — эти его качества, с годами усиливаясь, всё больше бросались в глаза современникам. «В течение более 20-летних дружеских отношений с Победоносцевым, — вспоминал близко знакомый с обер-прокурором консервативный публицист князь Владимир Петрович Мещерский, — мне ни разу не пришлось услыхать от него… прямо и просто сказанного хорошего отзыва о человеке»{108}. Сходные отзывы содержатся и в мемуарах других людей, встречавшихся с Победоносцевым.
Читая сочинения западных консерваторов (в первую очередь англичан), российский сановник сочувственно отмечал в них пассажи, в которых говорилось о господстве силы в системе человеческих отношений, о невозможности полагаться только на добрые качества человеческой натуры, о неизбежности проявлений неравенства и несправедливости. Важным эпизодом в публицистической деятельности Победоносцева стало подготовленное им в 1873 году для журнала «Гражданин» сообщение о книге английского юриста сэра Джеймса Фитцджеймса Стивена «Свобода, равенство, братство», содержавшей критику воззрений либеральных авторов — Огюста Конта, Джона Стюарта Милля, Генри Томаса Бокля. Будущий обер-прокурор, цитируя англичанина, акцентировал внимание русского читателя на том, что «и нравственное учение, и религия» обращаются к страху в душе человеческой «гораздо еще больше, чем к надежде», что «едва ли есть хоть один добрый навык, который можно было бы приобресть иначе как посредством стеснений, более или менее отяготительных». Встречались в книге Стивена и еще более резкие заявления: «Люди — это собаки на своре, вместе связаны и рвутся в разные стороны»; «сила повсюду предшествует праву»{109}. Специально оговорив, что некоторые оценки британского коллеги звучат чересчур резко, сановный публицист всё же счел необходимым поддержать большинство их, отметив, что, к сожалению, они подтверждаются жизнью.
Все институты, которые втягивали народ в активную общественно-политическую жизнь, портили его и превращали тем самым в «толпу», расценивались Победоносцевым крайне отрицательно, хотя раньше он нередко возлагал на них надежду в плане улучшения российских порядков. Адвокатов он считал алчной корпорацией, которой движет интерес «самолюбия и корысти» и которая «упражняется в искусстве софистики и логомахии для того, чтобы действовать на массу». Представители общества в зале судебного заседания — это «смешанная толпа публики, приходящей на суд, как на зрелище посреди праздной и бедной содержанием жизни». Наконец, присяжные — «пестрое, смешанное стадо… собираемое или случайно, или искусственным подбором из массы, коей недоступны ни сознание долга судьи, ни способность осилить массу фактов, требующих анализа и логической разборки»{110}.
Пожалуй, наибольшее негодование из всех институтов современного общества вызывала у Победоносцева периодическая печать — именно потому, что была способна быстро оказать воздействие на значительные массы населения, самим фактом своего существования тревожила умственный покой «простого человека» и прививала ему нездоровую тягу к рассуждениям о политических вопросах. Наивно думать, заявлял Константин Петрович, что печать отражает общественное мнение; нет, она активно формирует его «под себя», подвергая разного рода манипуляциям. С появлением массовой прессы, полагал он, весьма широкий круг людей получил возможность доступа к рычагам идеологического воздействия на общество, однако из-за доминирования в человеческой натуре негативных начал большинство самозваных «властителей дум» использовали эту возможность во зло. «Любой уличный проходимец, — с возмущением писал Победоносцев, — любой болтун из непризнанных гениев, любой искатель гешефта может, имея свои или достав для наживы и спекуляции чужие деньги, основать газету, хотя бы большую, собрать около себя по первому кличу толпу писак… и он может с завтрашнего дня стать в положение власти, судящей всех и каждого, действовать на министров и правителей, на искусство и литературу, на биржу и промышленность»{111}. В этих условиях власть просто не могла самоустраниться, в ее обязанности входило осуществление попечения над простыми людьми: «охранять «малых сих», верующих в нее, т. е. многомиллионный народ, от яда и соблазна»{112}.
12
Чернь, простонародье (лат.).