Страница 73 из 91
«2008 год, Санкт-Петербург, у нас на Петроградской стороне вместо рынка, вместо обычных продуктовых магазинов открылись: «Полушка», «Пятерочка», «Копейка», «Находка» — магазины, где якобы все подешевле, но продукты если не просроченные, то вот-вот. Но главное, привлечь хотя бы названиями — для вас, бедняков. Не замечают унизительности. Пусть подешевле, ради бога, одни пошикарнее, другие люкс, а эти скромнее, со скидкой, но зачем подчеркивать, полушка — меньше монеты не бывает, нищим такую уже не подают, это дно жизни. Приучают, и смирились, большего мы не достойны, нам «полушка», четыре на копейку. Хоть бы назвали по-другому, не «Пятерочка», а «На пять», «Пятерка»…
Будь я моложе, я бы стал изучать связь русского языка с историей, как изменялось слово в зависимости от событий, от того, что происходило в России. У каждого слова своя история, свое происхождение. Этим занята семантика, но есть или должна быть еще наука о взаимодействии слова и страны. Вот та же сеть магазинов «Полушка». В 90-х годах XX века такие названия были невозможны, не было такого расслоения общества на богатых и бедных. К 2005–2008 годам оно произошло, и лавочники извлекли забытое слово «полушка» как рекламу для бедняков. Общество перестало стесняться, бедные, вот для вас магазинчики — тесные, грязные, дешевые — налетайте. В супермаркеты ехать надо на машине, а «полушки» в спецунивермагах не нуждаются».
«Я принес на помойку мусор. У контейнера стояли два мешка. Возле них валялись книги. Я заглянул в мешки. Они были набиты книгами. Новенькими и старыми. Там было собрание сочинений Гладкова. В синих переплетах — Новиков-Прибой. Страницы слиплись. Попробовал листать. Видно было, что книгу никогда не читали. Так они простояли десятки лет. Кажется, этот писатель писал что-то морское. У Гладкова я читал роман «Цемент». Наверно, про строителей. Или завод? Когда-то известный автор.
Мужик из соседнего дома швырнул свой мусор в зеленую пасть контейнера.
— Книги стали выбрасывать. Новенькие, — сказал он.
Мы разговорились. Он тоже потихоньку избавлялся от книг. Зачем они? У него есть интернет, вполне заменяет, даже словари. Букинисты старье не покупают. Да и где они, букинисты, в нашем районе? Я не мог ему подсказать. Действительно, букинистов не стало. Личные библиотеки исчезают. Какой смысл приобретать, собирать редкости, если редкость перестала быть редкостью. Любую редкость можно скачать за несколько минут. В цвете, с картинками. Любое собрание сочинений умещается в крохотном чипе. У меня три полки занимает энциклопедия Брокгауза и Ефрона, 80 томов. Интернет ее обесценил. Не надо больше ставить лестницу, лезть к полкам, искать том, искать там слово, отщелкал несколько кнопок — и через три секунды экран моего компьютера заполнен.
Книги тихо покидают нашу жизнь. Освобождают книжные шкафы. В квартирах, в библиотеках. А Министерство культуры вообще обрадовалось. Министерство, очевидно, вполне устраивает блестящая идея — стоит постепенно закрывать библиотеки в поселках, малых городах. Сразу как гора с плеч, сколько жалоб на низкие зарплаты, на бедность, на скудное пополнение новой литературой. Уговорили. И началось избавление. Пошло успешно, никакое другое решение так гладко не выполнялось. Культура в России была подвижницей только при царе».
«Зная, что я неплохо разбираюсь в поэзии, Даниил Александрович неожиданно предложил мне выступить с чтением стихов в знаменитой «Бродячей собаке», недавно восстановленном литературном кафе Серебряного века. Я, конечно, отбивался как мог, но от него было не так просто отбиться — он настоял на своем и сидел рядом все время, пока я читал. Он любил стихи — особенно Пушкина, Лермонтова, Блока. Из современников — Давида Самойлова, хоть однажды и поссорился с ним в Доме литераторов. Как он рассказал мне, они разошлись во мнениях по какому-то вопросу, Самойлов стал грубить, проявил агрессивность и дело чуть не дошло до рукоприкладства. Но в итоге всё кончилось мирно, и они остались хорошими знакомыми».
«Что особенно запомнилось, так это купания в озере Красавица. С нами были тогда Гранин, академик Лихачев, скульптор Ястребенецкий. Там при озере две достопримечательности: дюна, высокая, золотым песком ниспадающая к воде, и туалет типа сортир — его, чтобы не губить поляну, соорудили писатели, живущие в Комарове. Судьба его многострадальна. Туристы-дикари время от времени разбирали на костер для шашлыка, местная интеллигенция возводила вновь, наконец обшили жестью. Узнал я это от Гранина, с кем столкнулся у входа, если так можно сказать, туалета. Я разглядывал похабные надписи на его дверях. «Да, — произнес я, — вот приметы культурной столицы». Писателя, вижу, покоробило. Помолчав, говорит: «Не вырубишь топором… Но вглядись — здесь между похабенью кое-что есть. Смотри: партия, дай порулить… далее приписка — заведешь в болото. Кумарин-барин… приписка: ночной директор… приписка: бандит. Собчак — пижон-Питер пропит… Страна дураков… приписка: еще каких… Ваучер в жопу… приписка: не лезет…» Писатель далее мне и говорит: «Вдумайтесь, где здесь правда, что истина. Перед нами Будка гласности». Потом нам обоим стало неловко за этот неуместный разговор. Отводили глаза…»
«Дорогой Даниил Александрович!
Ночью вернулся из Петербурга, а сейчас, утром, сел за стол, чтобы написать Вам письмо, даже, пожалуй, исповедь, и, прежде всего, выразить признательность за все, чем одарили меня не только и не столько Университет профсоюзов, дав мантию и оказав честь, сколько — Вы…
Всю обратную дорогу листал и перечитывал Вашу книгу с чудесным названием «Интелегенды». Вот уж неологизм, заостренный до уровня иглы, колющей в самую душу. Легенд много, смысла мало! А я еще люблю фразу из старого фильма, но фразу вечную: «Говорителей много, делателей мало!»
Дорогой Даниил Александрович, и зачем же я все это Вам именно пишу? Да только затем, что мне хочется и Вас в ответ хоть малость ободрить тоже. Вы на 5 лет моложе моей мамы, и на 10 — отца, которых нет, и я испытываю к Вам, хотя сам далеко не молод, какое-то необъяснимое сыновнее чувство. Вы о себе и своем поколении сказали очень многое своими книгами. Может, Вам кажется — все сказали. Но одного не сказали просто по природе вещей, наверное. Вы были — и есть — поколением, вынесшим войну, и поколением, шедшим перед нами. Понимаете? Это, конечно, всегда так: одно, старшее племя, живет впереди младшего, понятное дело. Но — вы были нашей защитой, мы прожили — и живем — за вашими спинами, если хотите, но коли новые генерации это не очень сознают, отдаваясь этой самой природе вещей, то мое племя, наше поколение — детей войны — буквально физически это на себе ощутило.
Вы — перед нами. Вы нас защитили физически и духовно, а это-то посложней. Словом — вы впереди, и мы долгое время выглядывали из-за ваших спин и вы нас прикрывали, вот что я хочу заметить.
Однако если говорить о поколении, вы давно-давно нуждаетесь в особом к себе отношении, в любви особого порядка, однако этого не происходит. Глубокая историческая ошибка, что во главе страны в свое время не стал кто-нибудь из поколения детей войны, из тех, кто «за вами», из тех, что смог бы истинно, без фальши и «социальных проектов» обеспечить всерьез жизнь тех, кто жил и выжил. Перескок через поколение чреват. Формально такие — Горбачев и Ельцин — были, но головки у них слишком малы оказались, не о том и не так они думали и не про то пеклись. А теперешние, пусть и образованные, но не сердечные, может и обученные работать, да не чувствовать, принимать решения — но не страдать, — от этих я чудес не жду.