Страница 61 из 91
«В годы работы над «Зубром» автор погрузился в сообщество биологов, своеобразное, не похожее на сообщества физиков, химиков, историков и прочих научных корпораций. Там существуют свои порядки, все так или иначе знакомы, одни лично, другие по работам, конгрессам, симпозиумам, да мало ли. Сообщество биологов же в 60-е — 70-е годы было расколото на два лагеря: лысенковцы и антилысенковцы, те, кто преуспели в годы лысенковщины и кто пострадал и был изгнан, смещен, выслан, арестован, а то и погиб. Были и нейтралы, которые как-то сумели укрыться. Большую же часть биологов трагедия лысенковщины резко размежевала. Генетики, ботаники, зоологи, академики, профессора, агрономы, специалисты по сурепице, картофелю, червякам… Коля Воронцов, эволюционист, который питал тайную страсть к летучим мышам, все эти специалисты по разным земным козявкам и мастодонтам, они-то и восхищали меня своей образованностью, своей начитанностью, а главное, общением с живой природой. Это не то что физики, жившие в непредставимом мире. А биологи, генетики, эти люди, общались с существами, не менее интересными, чем они сами».
«Зубр оставил не только яркий свет в науке: особое нравственное свечение исходило от его личности. Второе интересует писателя прежде всего. Д. Гранин давно всматривается в мир науки и поверяет его моральными законами человеческого общежития… Он мечтает о гармоничном сближении науки и искусства на общей гуманитарной основе, они для него — два крыла современной культуры, благодаря которым человек может обрести полноту жизни. В самом Гранине живут и противоборствуют два начала — исследователя и художника, аналитика и беллетриста. В его произведениях схвачен неповторимый воздух истории, и есть свои открытия — человеческого характера (роман «Картина»), реальной трудной судьбы («Клавдия Вилор»), а то и целого материка быта и духа («Блокадная книга»).
На мой взгляд, «Зубр» — одна из лучших гранинских книг. «В сборе материала для этой повести, — пишет автор, — участвовали люди из разных стран, все считали себя обязанными помочь мне. Люди откладывали свои дела, разыскивали свидетелей, знакомых Зубра, записывали их воспоминания. Одним хотелось восстановить справедливость, другие считали себя обязанными Зубру, третьи понимали, что это История. Встреча с Зубром оказывалась для большинства самым ярким событием их жизни»…
Образ автора и образ героя (как уже было в другой документальной гранинской повести «Эта странная жизнь») вступают в сложные взаимоотношения. В них вовлекается и читатель, которому предстоит самому, без подсказки и дидактического перста, разобраться в идейных и нравственных коллизиях повести. Художественный метод Гранина ориентирован на высокую степень доверия к читателю, его внутреннюю свободу и право на самостоятельный духовный отклик. И это доверие не может не вызывать ответную благодарную реакцию».
«Некоторые из ученых вызывали у Зубра недоумение. Они покорно соглашались с варварскими проектами, мало того, давали одобрительные заключения строить гибельные предприятия на озерах, вырубать леса, возводить плотины, рыть каналы… Другие копошились в своих углах, избегая всяких конфликтов. Наука помогала человеку покомфортнее устроиться за счет природы. Мелиорация, атомная техника, химикаты — повсюду происходили непредвиденные последствия, тяжелые ошибки, наука теряла престиж. Порой она выглядела угодливой служанкой».
«— Читатели и критики уже обратили внимание на своеобразную перекличку публикаций — «Белых одежд» в «Неве» и вашего «Зубра» в «Новом мире». Два писателя одновременно обратились к одной теме!
— Ну, во-первых, не так уж одновременно. «Белые одежды» писались давно и закончены были, как я слышал, тоже не вчера — им пришлось ждать своего часа. А «Зубру» повезло больше — он пошел в печать, можно сказать, прямо со стола. Хотя, когда я начинал свою работу, мне пророчили: «Не пройдет!» Задачу я ставил себе более конкретную, узкую, чем Дудинцев, — просто рассказать о человеке, которого я знал и любил, восстановить его доброе имя — ведь об антифашистской деятельности Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского в самом сердце гитлеровской Германии тогда никто не знал, он сам не любил об этом распространяться, сведения пришлось собирать по крохам… А что касается научной ценности его трудов, то как раз на днях мне переслали оттиск статьи из английского журнала «Нэйчер» («Природа»). Автор ее, лауреат Нобелевской премии М. Перутц, доказывает, что всемирно известная книга Э. Шредингера «Что такое жизнь» есть, по существу, популярное изложение ранних работ Н. В. Тимофеева-Ресовского и его сотрудников. Так что перед нами — действительно великий ученый».
«Вновь и вновь не дает мне покоя история, которую я уже после книги «Зубр» узнал от Николая Владимировича Тимофеева- Ресовского.
Узнал, что в 1942 году не кто-то, а профессор Халерфорден, гистолог, приехал к нему в Бух из Далема и вел переговоры насчет его сына Фомы. Сын сидел в концлагере. Приезжий предлагал Николаю Владимировичу провести исследования о цыганах, расовые исследования, то есть некоторые опыты над ними. Если Николай Владимирович согласится, это может облегчить участь Фомы. Николай Владимирович сутки обдумывал предложение, он не нашел в себе силы сразу отказаться, ему надо было посоветоваться с Еленой Александровной. Сутки они не спали, ни с кем не виделись, сидели друг перед другом, думали. Но через сутки Николай Владимирович все же отказал. Много лет спустя Елена Александровна рассказала об этом Кузнецовой, рассказала, как они сидели за столом и говорили, что же скажет Фома, если его освободят и он узнает, какой ценой, что он скажет, как они будут потом жить с Фомой, как будет Фома жить потом? Фома погиб. Всю жизнь Елена Александровна и он мучили себя за эту гибель, за свое решение, считая себя виноватыми. Их мучило, что они оставили себя как бы чистенькими, но какая же это чистота, если из-за них погиб сын. Это те безвыходные ситуации, которых всячески избегает литература».
«Глубокоуважаемый Даниил Александрович!
Понимаю, что в потоке суждений о «Зубре», который, уверен, на Вас уже катится, мое мнение серьезной цены не имеет. И все же не могу удержаться. Давно уже никакое чтение не доставляло мне такого удовольствия (кажется, после романов англичанина Джона Фаулза). Впрочем, слово «удовольствие» — не то слово. Я читал «Зубра» в состоянии какого-то нервного нетерпения, глотая страницы, как глотаешь их в первоклассном приключенческом романе (думаю, сравнение Вас не обидит, ибо помню Ваше отношение к «Трем мушкетерам»).
Судьба Тимофеева-Ресовского поразительна. В ней сошлись, переплелись все те немыслимости и парадоксы, через которые проглядывает наша отечественная история — если не вся, так та, что творится в последние семьдесят лет. Но еще поразительнее то, что Вы с «эмпирической» этой судьбой сделали, на что ее повернули. Не знаю, был ли Николай Владимирович совершенно таким, каким Вы его показали. Важно не что было, а что вышло: великая утопия Человека, Личности, которая не умеет быть ничем иным, кроме себя самой, не умеет считаться с обстоятельствами.