Страница 57 из 91
Председатель: Давайте, Даниил Александрович, не будем нарушать традиции, мы всегда решаем единогласно.
Гранин: Так ведь я о ваших интересах думаю.
Председатель: Это как понять?
Гранин: Как, по-вашему, будут называть эту улицу?
Председатель: (Пожимает плечами.)
Гранин: Богородицкая, не так ли? Никто не вспомнит о профессоре. Появится Богородицкая — типично церковное название. По решению, между прочим, коммуниста такого-то, одного из руководителей Ленсовета.
Наступило молчание.
Председатель: Да-а-а. Неудачная фамилия. (Задумался.)
Гранин: А нельзя ли внутри института назвать какую-нибудь лабораторию именем профессора Богородицкого?
Председатель: Действительно, товарищи из ЛЭТИ. Хорошее предложение. Кто за?.. Единогласно. Отлично».
«Все письма, какие я получал из заграницы, приходили вскрытыми. Изредка на конвертах стоял бледный лиловый штамп: «Получено в поврежденном виде». Остальные были надорваны, вскрыты без объяснений. Пропагандистам города на инструктажах сообщали, что Гранин — один из самых богатых людей в СССР. В памятках агитаторам опубликовали цифру моего гонорара «в феврале, например, он получил столько-то тысяч». Это был гонорар за три года работы над «Блокадной книгой».
Бессмысленно было жаловаться партийным начальникам на их подручных. Люди, как правило, малокультурные, лживые, они терпеть не могли интеллигенцию. Может, и попадались среди них порядочные, например, в горкоме работал Виктор Лопатников — исключение, белая ворона. Секретарь обкома Борис Андреев, в войну он был награжден двумя орденами Славы. Такую награду заработать было нелегко. Партработа лишила его смелости, стал приспосабливаться, повторять чужие слова, стал мне однажды доказывать, что «Зубр» на самом деле книга не про Тимофеева-Ресовского, а про Сахарова, так я тайком прославляю этого антисоветчика. Он не позволял ничего самостоятельного, сразу бы вылетел за пьянство, держали, потому что был управляем.
Федя Абрамов советовал — сходи к первому, попроси себе, допустим, машину, они любят, когда их просят, потом благоволят к тем, кому оказали услугу, он вот попросил себе квартиру — и получил. Мне не хотелось, я был «не их». Понятие неопределимое — «свой», «не свой». Я был всем им чужой. Феде тоже не совсем свой, но и не совсем чужой. А вот Лихачев, Товстоногов, Кушнер, Горбовский, или Твардовский, Панова, Берггольц — для них «не наши». Граница не анкетная, но четкая. Не оппозиционность, тут другое — чужой, интеллигент, внутреннее неприятие, оно уходит в родословную — он из раскулаченных, из репрессированных, из «врагов народа». Власти наши, слава богу, наготовили себе и обиженных, и ненавистников».
«Я хорошо знал академика Сахарова, мы с женой были у него в гостях: маленькая квартира, две комнатки и кухня, где были кухонные беседы. Скромность жизни — это удивительно, притом что он имел возможность жить совершенно иначе. Он щеголял этой скромностью. Великолепный ученый, который прославился как создатель водородной бомбы, но он активно участвовал и создавал оппозицию для многих судебных процессов над диссидентами. Когда где-то начинался такой процесс, Сахаров приезжал, его не пускали, и он стоял перед зданием суда, и люди видели и собирались вокруг него. А после, когда наконец пускали и он выходил снова на улицу к своей машине, обнаруживал, что проколоты все четыре шины. Он не ругался, не бранился, но постепенно заработал в этом смысле такой авторитет как ученый и как человек, который может служить призывом. Все наши устные призывы, выступления, публицистические статьи не так действовали, как человеческий пример. Люди понимали, что можно добиться многого, когда видели, как настойчиво действует Сахаров».
«Говоря об успехах сельской темы в нашей литературе, нельзя не отметить: многое тут идет от того, что в ней, этой теме, есть преимущество печали, гнева и любви. В так называемой городской литературе — в ней недостает боли и злости на то, как плохо мы работаем, гнева, который обуревает сегодня каждого честного труженика, когда он встречается с бесхозяйственностью, с воровством, с очковтирательством, равнодушием, ложью. Одного гнева здесь, конечно, недостаточно, одно обличение — это еще не искусство. Искусство требует, очевидно, еще и печали, и любви, в том числе и любви к городу, любви к заводу, к красоте и энергии заводской трудовой жизни.
Сила «Прощания с Матерой» Распутина в том, что любовь к земле предков и красоте родных мест порождает печаль и страдание от того, что они гибнут и уходят. Нечто подобное, разумеется, иное, но столь же трагичное, противоречивое существует и в городской жизни, и всегда было, и так чутко улавливалось русской литературой со времен Гоголя.
Противоречие научно-технической революции состоит в том, что она высвобождает человеку время для отдыха, облегчает труд, но она незаметно приучает человека к прагматизму и делает его излишне расчетливым, рациональным. А нравственность далеко не всегда требует мотивации.
Техника окружающая изменяется быстро и все быстрее, а человек изменяется медленно. Он становится образованнее, он умеет обращаться с более сложными машинами. Формируется рабочий нового типа, имеющий среднее образование, широкий профиль. Не завод готовит для себя рабочего, а государство готовит рабочего для промышленности. И вместе с тем это часто тот же подросток, с его незащищенностью, неумением жить, чувствующий несоответствие между могучей техникой, которая его окружает, и миром своих страстей.
Интенсификация производства, а вместе с тем и жизни создает некий духовный вакуум. Появляется дефицит искусства — человек чувствует нехватку красоты, нравственности, и люди пытаются как-то уравновесить искусством недостающую духовность. Всегда ли может современное искусство выполнить это требование? Конечно, оно стремится к этому. Отсюда в нашей прозе сегодня тяга к нравственным проблемам, к героям, исполненным внутренней жизни, к героям добра и мысли…
Чем дальше будет развиваться научно-технический прогресс, тем больше, я уверен, будет нужда в искусстве. Может, сегодня книгу теснят телевидение, кино, легкая музыка, но все равно ничто не заменит человеку книгу. И чем далее, тем больше общество наше будет нуждаться в искусстве, в поэзии, в прозе с их тайной, с их чудом воздействия, часто необъяснимым и единственным (аплодисменты)».
«Романов Г. В. — снят. Горе счастливых граждан Ленинграда не поддавалось описанию. Звонят друг другу, поздравляют, на работе все улыбаются, похлопывают друг друга. Типично, у нас не бывает, чтобы горевали из-за снятия начальника.
За что сняли — не сказано. Поэтому слухам нет конца. От самых романтичных («Выяснилось, что он потомок Романовых, тех самых», «Сошелся с певицей С., жену упрятал в сумасшедший дом») до самых прозаичных («Напился в Финляндии. Финны сняли фильм о его пьяных выходках, показали по телевидению после того, как у нас началась продовольственная кампания», «Взял на свадьбу дочери сервиз из Эрмитажа и расколотил его», «Выступил на Политбюро против Горбачева, истерику устроил»).
Слухов много, радость единодушна. Решение нового руководства вызвало одобрение. «Хорошо начали!» — сказал С. Алексеев, мой приятель по Ленэнерго.
Затем последовали другие смещения. Сняли Кунаева, узбекскую мафию погнали, в Молдавии убирают вождей, идет суд в Москве над «Мосторгом». Начались самоубийства: Щелоков, министр внутренних дел, его жена, сняли Епишева — Скалозуб из Политуправления армии и пошло-поехало.