Страница 49 из 91
…Когда речь идет о том, какую личность воспитывать, когда мы размышляем о конкретном наполнении и понимании нравственной личности, сюда обязательно входит вопрос об отношении к природе. На этом вырастает нравственное сознание человека. Воспитывать любовь к природе с детства — значит формировать гуманность человека, делать его лучше. Проблема отношения к природе может стать могучим способом нравственного воспитания людей».
«Даниил Гранин написал документальную повесть об энтомологе Александре Александровиче Любищеве, красноречиво названную «Эта странная жизнь». Конечно, выбор героя помогает нам понять духовные заботы автора, тем более что сам Гранин откровенно признается: «Писателю может посчастливиться открыть человека». Познакомившись с Любищевым, Гранин поистине пережил счастливые часы — он открыл и для себя, и для читателя необычного человека, известность которого долгие годы была обратно пропорциональна его значительности. <…>
Жизнь А. А. Любищева в самом деле заслуживает эпитета — странная. Он написал более пятисот авторских листов разного рода статей и исследований. Отнюдь не только по энтомологии. Его, доктора сельскохозяйственных наук, увлекают философские вопросы естествознания и природа морозных узоров на стекле, математика и мемуары Ллойд-Джорджа, афоризмы Шопенгауэра и значение битвы при Сиракузах в мировой истории. Обо всем А. Люби-щев пишет с глубочайшим проникновением в материал, свойственным подлинному ученому, и со страстностью, свойственной публицисту. Но в главном книгохранилище страны — Библиотеке имени В. И. Ленина — находилась одна-единственная его книга — «К методике количественного учета и районирования насекомых».
Гранин не мог не написать о Любищеве, потому что в малоизвестной личности провинциального профессора обнаружилось совпадение научных и моральных позиций, обладающее огромной учительной силой. При этом Гранин не забывает упомянуть, что никакой научной школы, даже отдельных учеников у Любищева не было. «Вместо учеников у него были учащиеся, то есть не он их учил, а они учились у него — трудно определить, чему именно, скорее всего, тому, как надо жить и мыслить».
В финале повести откровенно говорится, что «автор… глубоко благодарен своему герою». Для Гранина, весьма сдержанного в прямом выражении своих оценок, эти слова необычны. Как необычно и то, что однажды он сказал о «Странной жизни»: «Это книга полезная. Я очень хотел ее пропагандировать».
«Стать героем можно поступком, далеко выходящим за рамки обыденного долга. Совершая подвиг, герой жертвует, рискует всем, вплоть до жизни — во имя истины, во имя Родины. Ничего такого не было у Любищева.
…Была не вспышка, а терпение. Неослабная самопроверка. Изо дня в день он повышал норму требований к себе, не давал никаких поблажек. Но это ведь тоже — подвиг. Да еще какой! Подвиг — в усилиях, умноженных на годы. Он нес свой крест, не позволяя себе передохнуть, не ожидая ни славы, ни ореола. Он требовал от себя всего, и чем больше требовал, тем явственней видел свое несовершенство. Это был труднейший подвиг мерности, каждодневности. Каждодневного наращивания самоконтроля, самопроверки…
У нас, наблюдающих издали это непрестанное восхождение, все равно рождается чувство восхищения, и зависти, и преклонения перед возможностями человеческого духа. Подвига не было, но было больше, чем подвиг, — была хорошо прожитая жизнь».
«Гранинская мысль, высказанная в повести о Любищеве, сжато определила содержание его следующего произведения — киноповести «Выбор цели»… В чтении повесть представляется подчас повторной, иллюстративной, многие факты, связанные с созданием атомной бомбы, она излагает в точном соответствии с ранее изданными широко известными источниками, даже популярными книгами. Однако повторное изображение людоедства американских милитаристов типа Гровса и бесчувственной жестокости политического шантажиста Трумэна на этот раз необходимо как фундамент образа Курчатова. Конечно, это фундамент особого рода — по контрасту. Сам Курчатов в повести об этом контрасте напряженно раздумывает: «Знаю — найдутся люди, которые будут считать, что мы и этот Оппенгеймер одним миром мазаны. Осудят нас… Я это не беру в расчет. И даже тех не беру в расчет, кто еще через годы поймет всю разницу между американцами и нами».
«Изучая материалы для киноповести «Выбор цели», я видел историческую необходимость в создании атомной бомбы. Физики США и наши советские физики начинали эти работы, чтобы создать оружие против гитлеровской Германии. Тем более что и там, у Гитлера, над этой проблемой работали немецкие ученые. Но ныне, спустя годы, мне начинает казаться, что мы попали в западню, созданную прошлой войной, что фашизм как бы пытается мстить за свою гибель».
«— Что выбрано конкретно? — спрашивает Стимсон.
— Хиросима, двести тысяч жителей, двадцать пять тысяч солдат, армейские склады, порты; Ниигата — порт, двести тысяч жителей, промышленность; Киото, миллион жителей, культурно-промышленный центр…
Стимсон рассматривает фотопанораму Киото с его пагодами, садами, с золотыми павильонами, великолепный замок Нидзе, императорскую виллу Капура, ярко-красный лакированный храм…
— Киото… невозможно, — говорит Стимсон, — немыслимо, это же древняя столица Японии. Я там был. Боже, какие там дивные памятники старины!.. Нет, лучше пусть останется Нагасаки…
— Думаю все же, что наше дело заботиться не о памятниках, — твердо возражает Гровс. — Киото имеет наибольшую площадь, и для меня как для военного человека это лучшая цель».
«Работая над фильмом об истории создания атомной бомбы, мы с Игорем Таланкиным, режиссером этого фильма, обратились к бывшему члену Политбюро, который после войны курировал атомное производство — Первухину. Они ведали этим делом на пару с Берия, как у них там разделялось, не знаю, но поскольку Берия был удален в иной мир, нам остался один Первухин.
Работал он тогда в Госплане. Огромный муравейник. Ходили, спрашивали, где такой-то. Уже многие не знали, кто такой Первухин. Не знали, где находится кабинет бывшего шефа всего этого учреждения. Искали, искали отдел инструментов. С трудом нашли. Огромная приемная, в ней восседал помощник, молодой, вальяжный, из тех, чья специальность не работать, а присматривать. Сам же кабинетик Первухина был крохотный. Во всю стену висела ни много ни мало карта мира. Такая большая, что загибалась, и Америка переходила на другую стену. Похоже, что хозяин не мог перейти на новые масштабы. Взял ее из прежнего своего кремлевского кабинета.
Он поднялся, вышел нам навстречу, высокий, в черном костюме, я узнал его сразу, поскольку носил его портрет на демонстрации. Теперь этот портрет улыбался и протягивал мне руку. Портреты не меняются. Члены Политбюро тоже удивительно долго сохранялись в неповрежденном виде. Никто уже не помнил о Первухине, а он был такой же розовенький, гладкий, ухоженный. Особенно меня поражало долголетие и прочность сталинских приближенных. Молотов, Каганович, Маленков, Ворошилов, Микоян — им сносу не было.
Мы уселись по бокам ободранного письменного стола, изложили свою просьбу.
— Понимаю, — сказал Первухин, — вам нужна художественная психология Курчатова. Мы с ним много работали. Он был преданный делу человек и пользовался авторитетом и в правительстве, и в партии, и среди ученых.