Страница 20 из 91
«В конце 1942 года я ощутил себя стариком. Полтора года на передовой. Нас, первачей, ополченцев, осталось в батальоне человек пятнадцать, не больше. Старики, остальные для нас новички. Офицеры удивлялись, что мы еще живы. Ныне я опять стал стариком, но не таким, как тогда. Сейчас никто не удивляется. Когда звонят по телефону, спрашивают: «Ну как ты, как чувствуешь?» Это звучит — ты как, жив? Значит, не умер? Молодец.
Старость совсем не плохо. Можно подольше поспать. Можно не ходить, не посещать, плохо себя чувствовать.
Тогда, на передовой, я посоветовался со своим приятелем Володей Лаврентьевым, он пришел в батальон на месяц позже меня и тоже считался перестарком. Теория вероятности, по его мнению, исчерпала свои благодеяния, и мы существуем уже вопреки ее законам.
— Считай, что ты привидение, — заключил он.
Я-то знал, что теория вероятности ни при чем, есть нечто другое, у меня появилось неприятное чувство обреченности. Счастливые случайности кончились. До сих пор все пули, осколки, мины меня обходили, теперь другое, — они промахивались.
Как всегда, помогла случайность. Появилась возможность поехать в танковое училище на курсы. Армия осваивала ИС-2. Я попросился и спустя неделю поехал на полуторке по Дороге жизни.
Была отвальная. «Представляешь, ты сможешь каждую неделю ходить в баню», — говорил мне Володя.
Этого я не представлял.
«Будешь всю ночь спать, всю! — сказал ротный. — Без тревог, вылазок, дежурств».
Этого я тоже не представлял, а кто же будет на посту?
«Суп будет горячий и каша горячая», — помечтал кто-то.
Три месяца в городе Ульяновске, три месяца! Надену свои хромовые сапоги вместо кирзы, в туалете буду сидеть не орлом, а на настоящем унитазе. Утром умоюсь водой, а не снегом.
И ведь все исполнилось!»
«В Ульяновское танковое училище мы прибыли с фронта. Офицерами. Старшие лейтенанты, капитаны. В орденах и медалях. И попали под начальство старшин. Они принялись нас гонять на строевую подготовку, на вечернюю прогулку, с песней «За-а-певай! Давай ножку!». Шел 1943 год. Фронтовики народ вольный. Слали всех все туда-то. Дальше фронта не пошлют, больше пули не дадут. Казарменная жизнь была непривычной. Койку надо заправлять. В столовую строем. Зарядка. Быстро наладили самоволки. Налаживание в том состояло, чтобы обзавестись девахами, ночевкой, а то и квартирой.
Мой товарищ, кажется, его звали Лева, вскоре позвал меня в компанию. Он использовал меня для представительства. Я должен был читать стихи, говорить о литературе, придавать интеллигентности офицерскому составу. Меня приглашали для старта. Потом обо мне забывали, я даже мешал, потому как пил мало, карты не любил, и вообще интеллигентность быстро утомляла и баб, и мужиков».
«По окончании курсов нас отправили в Горький. Там практиковались на танкодроме: танки уступом справа, уступом слева. Стрельба с остановками, без остановок, на ходу, из пушки 122-миллиметровой, из пулеметов. По танкам противника, по фанерным домам. Заправка. Ночевка на земле. На снегу. Постелить лапник, укрыться шинелью — это «полевые» условия, как будто мы не нахлебались ими сполна, настоящими, а не учебными.
В Горьком меня привлекли готовить учебные пособия, рисовать танк в разрезе и так, и этак, диаграммы. За это позволили жить привольно. Жил я с напарником, Андреем Корсаковым, снимали комнату в частном доме. Мы с ним еще затеяли одно техническое устройство. В танке в бою неудобно — если ты по рации связан с начальством, то в это время внутренняя связь отключается, механик-водитель не может сообщить, что там показалось на дороге. И вот стали мы с Андреем возиться со схемой, кое-чего добились, начальство обрадовалось и с ходу нацепило нам по звездочке. Я стал капитаном. Ну, тут я написал Римме, чтоб она приехала, пока такая вольготная. Она сумела добраться, сроком на три дня. Выглядела неплохо, не то что я. Сказалась блокада. Она не удержалась: «Да, досталось тебе». Впервые я понял, что тоже могу постареть. В 21 год постареть? Это было непросто. Она старалась за эти три дня меня подкормить, наладить нашу жизнь с Андреем. Я гулял с ней по Горькому, было какое-то подобие свадебного путешествия».
«Одно из моих писем Римме с фронта начиналось так: «Я не смогу увидеть своей смерти и вряд ли кто опишет ее тебе. Если кто-то окажется свидетелем, он тоже вряд ли уцелеет. Эта война не оставит могил».
Я не был пророком, мы так быстро отступали, что не успевали хоронить. В 1944 году началось наступление, и опять не успевали хоронить своих. Сваливали всех — и наших, и немцев в одну яму, чтобы избавиться от вони».
«Когда сформировали нашу танковую бригаду, то отправили нас за машинами в Челябинск на танковый завод. Сформировали — это значило — назначили трех командиров взводов, в каждом взводе три машины, а меня командиром роты: во-первых, капитан, а они старлеи, а еще результаты стрельбы сказались.
В Челябинске завод никак не походил на завод — сборочный цех, где мы работали, достраивался, стен не было, была крыша, мостовой кран и кирпичный брандмауэр, где стояли отопительные батареи, задувал снег, детали машин обрастали инеем. Мы должны были помогать сборщикам. Детали тяжеленные, и к ним не прикоснись, обожгут морозом так, что руки липнут. Сборщики — подростки-ремесленники, бледные, слабосильные, и женщины, укутанные платками…
И в Челябинске, и в Горьком во дворах стояло несколько подбитых машин, их приволокли для изучения, зрелище было жуткое — машины были горелые, пробитые бронебойкой, искореженные неизвестным нам способом, какие-то команды отскоблили внутри горелое мясо, но все равно внутри воняло. У человечины свой отвратительный запах. Вид этих подбитых машин не вдохновлял».
«Мою роту отправили в сборочный цех получать наши танки. Восемь машин новой марки ИС-2.
Была зима, новый цех еще не успели утеплить. В открытые настежь ворота задувал снег, мерзла броня, липла к рукам. Стояли раскаленные грелки, но ветер сдувал жар от них. Бетонные плиты пола заледенели. Ноги скользили, люди падали. В цеху работали подростки и бабы. Все голодные, слабосильные, а все детали неподъемны. Два мостовых крана не поспевали. Где можно, мы подвозили, кантовали. К концу смены нас ухайдакивало так, что коленки дрожали.
Но было одно обстоятельство, оно действовало и на нас, и на заводских. Сталин чуть не ежедневно звонил директору, справлялся, сколько машин выпустили. Подгонял. Говорил, что фронт держится на тяжелых танках, только они могут противостоять немецким «Тиграм». Нас с утра об этом оповещало радио. Приходил сам директор Зальцман.
Как мы вкалывали! Скидывали полушубки. Потом опять надевали. А поверх надо было напялить спецовку. Крики: вира!., майна!., стропы!
Звонок Сталина подгонял и устрашал. Все, начиная от директора, понимали, что в случае малейшей задержки, аварии головы не сносить. Пощады не будет. И вникать не станут».
«На заводе в Челябинске, где мы получали танки «КВ», вся наша рота работала в сборочном, помогая ставить тяжелые детали. Сборщики были большей частью ребятишки-допризывники или пожилые люди, все довольно истощенные, слабые, а нам полезно было повозиться с новой машиной «ИС». Там, в цеху, я наслушался рассказов о легендарном директоре Зальцмане, нашем питерце, раньше он командовал Кировским заводом, потом завод эвакуировали в Челябинск, и теперь он здесь начальствовал. В сборочном цеху зимой мороз доходил до минус 40°. Скопилось много машин. Тут такая получилась незадача. Танки приходилось все время прогревать, потому как морозом прихватывало крыльчатку водяной помпы. Из-за выхлопов поднимался такой дым, что у рабочих кружилась голова, они задыхались, бежали в термическую, там отсиживались, и сборка оказалась в прорыве. Явился Зальцман, начал ругать начальника цеха, тот незаметно скомандовал мотористу запустить моторы. Весь цех заволокло. Зальцман даже испугался. На следующий день объявил, что цех выходной. Собрал всех специалистов по вентиляции, сказал: вот вам сутки, не сделаете, запру в цеху, запущу все моторы, пока не угорите».