Александр Шморель

На заданный мне вопрос об участии в антигосударственной пропаганде Софи Шоль, то я говорю правду, что она в то же самое время, что и я, поехала в Аугсбург, чтобы там распространять листок «Воззвание ко всем немцам!». Мне ничего не известно о том, выезжала ли она из Аугсбурга в другие города. Я присутствовал при написании адресов на наших листовках, точнее видел только адреса жителей Аугсбурга. Кто надписывал адреса жителям Аугсбурга, я не знаю. Если кроме того в других городах, например, в Штутгарте, ещё троими лицами распространялась наша листовка «Ко всем немцам», то это могло быть организовано только братом и сестрой Шоль — без моего ведома.

В отношении Кристофа Пробста я должен показать следующее: Пробст дружит со мной и Гансом Шолем давно. Я знаком с ним ещё со школьной скамьи. Примерно три недели назад он был случайно проездом в Мюнхене и посетил брата и сестру Шоль. Тогда я лишь коротко перемолвился с Пробстом. В Рождество 1942 года я встретил Пробста в Мюнхене, и мы побеседовали. Поскольку я знаю Пробста как человека, который также отрицательно относится к национал-социализму, и мы с ним поддерживаем дружеские отношения, то я сказал ему, что авторами листовки «Белая роза» являемся мы с Шолем. При этом я понял, что Пробст уже давно догадывался об этом, и сказанное мной не было для него новостью. Пробст знал также, что мы (Ганс Шоль и я) не остановимся на изготовлении листовки «Белая роза», а будем заниматься изготовлением новых листовок. У меня нет никаких причин считать, что Ганс Шоль при сочинении последней листовки прибегал к помощи Кристофа Пробста. От Ганса Шоля я недавно узнал, что Кристоф Пробст как-то хотел помочь ему в изготовлении листовки и достал ему какие-то бумаги. Больше в этой связи Ганс Шоль мне ничего не сообщал.

На вопрос о том, какой круг лиц знал о деятельности брата и сестры Шоль, то я, очевидно, могу назвать профессора Хубера, с которым я познакомился в мюнхенском университете. Примерно 4 недели назад проф. Хубер[15] побывал у брата и сестры Шоль дома. Пользуясь случаем, мы (Ганс Шоль и я) посвятили в наши планы проф. Хубера, которого мы считали человеком, который враждебно настроен по отношению к национал-социализму. Мы сказали проф. Хуберу, что являемся авторами листовок «Белая роза» и «Воззвание ко всем немцам», а также занимаемся распространением этих листовок. Проф. Хубер предостерёг нас, указав на опасность нашей деятельности, дал нам, однако, понять, что он нас не выдаст. Я полагаю, что проф. Хубер не выдал нас до сих пор.

Шоль часто встречался в последнее время с неким Фуртмайером. Встречи преследовали в основном научные цели, так как Фуртмайер — начитанный человек, и Шоль очень интересовался им уже по одной этой причине. Я исключаю, что Ганс Шоль мог посвятить Фуртмайера в наш общий план.

Студентку Лафренц из Гамбурга, обучающуюся в настоящее время в Мюнхене, я бегло знаю по Гамбургу. Я познакомил Лафренц с братом и сестрой Шоль. Она часто бывает в квартире Шолей, но я не думаю, что она могла узнать от брата и сестры Шоль о нашей антигосударственной пропаганде. Я едва знаю Лафренц, и остерегся бы доверить ей подобное.

Изготавливая и распространяя листовки, мы с Гансом Шолем хотели спровоцировать переворот. Мы отчётливо сознавали, что наши действия направлены против существующего государства и что в случае расследования нам грозит суровое наказание. Но нас ничего не могло удержать от подобных действий против этого государства, так как мы оба считали, что тем самым мы сокращаем войну.

Записал: Шмаус Крим. секр.

Присутствовал: подпись

Прочит, и подпис.: Шморель

Тайная государственная полиция

Управление государственной полиции Мюнхена

II А-Зонд.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДОПРОСА

Мюнхен, 26 февраля 1943 г.

Доставленный из-под ареста, Александр Шморель дал следующие показания:

Так как меня обвиняют в том, что изготовлением и распространением своих листовок я намеревался насильственно изменить конституционный строй Рейха, я заявляю следующее:

Прежде всего, я хочу вновь подчеркнуть, что я по своему мышлению и мироощущению больше русский, чем немец. Я прошу обратить внимание, что я не отождествляю в этой связи Россию и большевизм. Напротив, я являюсь ярым противником большевизма. Из-за нынешней войны с Россией я оказался в очень сложном положении. С одной стороны, я хотел бы уничтожения большевизма, с другой — предотвращения больших территориальных потерь для России. После того, как немцы так глубоко проникли на российскую территорию, я увидел, что Россия оказалась в очень опасном положении. Это навело меня на мысль, как я могу противостоять этой опасности для России. Кроме того, во мне есть и немецкая кровь, которая массово проливается на нынешней войне. Таким образом, было два момента, которые побудили меня к действию, чтобы с одной стороны защитить немецкий народ от опасности дальнейших территориальных захватов и нарастания последующих конфликтов, а Россию уберечь от больших территориальных потерь. Ход моих мыслей или, лучше сказать, мою идею я собирался сделать доступной немецким народным массам благодаря изготовлению листовок. При этом я с самого начала осознавал, что до тех пор, пока немецкий народ будет ведом Адольфом Гитлером, он не сможет безоглядно присоединиться к моей идее. Этим объясняется и моё противостояние национал-социализму. В настоящий момент я не мог довольствоваться тем, чтобы быть тихим противником национал-социализма. В моей озабоченности судьбою двух народов я чувствовал себя обязанным сделать свой вклад в изменение конституционного строя Рейха. В личности Шоля я увидел того человека, который полностью присоединился к моей идее. Вдвоём изготавливая и распространяя листовки, мы пытались указать немецкому народу возможный путь приближения конца войны. Призывая в наших листовках к саботажу, мы стремились тем самым принудить немецкого солдата к возвращению. Мы видели в этом выгодное решение для обеих сторон (для Германии и России) и ни на минуту не задумывались о том, что мы пособничаем противнику в военное время. Вместе с тем мы отчётливо сознавали, что изготовление антигосударственной печатной продукции является деятельностью, направленной против национал-социалистического правительства, которая, в случае расследования, может привести к тяжелейшему наказанию. Содеянное мной не было неосознанным поступком. Наоборот, я даже исходил из того, что в случае следствия мне, возможно, придётся расстаться с жизнью. От всего этого я просто отстранился, так как моё внутреннее обязательство действовать против национал-социалистического государства было выше этого.

Теперь я хочу вернуться к 18.2.43 г., когда Ганс Шоль был арестован в университете по подозрению в распространении антигосударственных листовок. Как я уже указывал, мы с Шолем говорили за день или два до того о том, что оставшиеся листовки можно было бы разложить, например, в университете в Мюнхене. Никаких деталей, в особенности, когда это должно произойти и кто это должен осуществить, мы вдвоём не оговаривали. Поэтому я был очень удивлён, когда 18.2.43 г. в обед, в 12.00 я подъехал на трамвае к университету и случайно узнал от студента медицины Айххорна, что в университете только что были арестованы двое студентов — за распространение антигосударственной печатной продукции. Имена арестованных студентов Айххорн назвать мне не смог. Я, тем не менее, сразу же подумал о Шоле и попытался позвонить ему из телефонной будки. Однако соединиться не удалось. Мои последующие попытки связаться с Шолем также оказались безуспешными. Когда около 15 часов я вновь позвонил Шолю, то ответил неизвестный мне мужчина, который сообщил, что Шоля нет дома. Для меня это послужило подтверждением, что с ним что-то случилось. Теперь мне не оставалось ничего делать, кроме как покинуть Мюнхен. В этот четверг я бесцельно бродил по Мюнхену и больше не решился идти домой. Ночное время суток я провел в парке Энглише Гартен. На мой телефонный звонок в родительский дом в четверг отозвалась служанка по имени Мария Кирмайер. На мой вопрос, не спрашивал ли кто меня, я получил отрицательный ответ. 19.2.43 я опять позвонил домой и застал при этом мою мать. Моя мама сказала по телефону, что дома полиция и что было бы правильно, если бы я добровольно объявился. Хотя я и ответил матери утвердительно, в действительности не мог об этом и помыслить. В этот день я не знал, куда деться, и дважды побывал у болгарского студента Николая Николаева[16], который проживает в Мюнхене, Изабеллаштр. 26. Во время моего второго визита Николаев оставил меня на короткое время одного в своей комнате. Эту возможность я использовал для того, чтобы присвоить паспорт Николаева, чтобы на время моего бегства у меня был другой документ. Мысль присвоить этот паспорт пришла лишь потому, что один ящик в шкафу в комнате Николаева был слегка выдвинут, и я увидел в нём этот паспорт[17]. Таким образом, я присвоил этот паспорт без отягчающих обстоятельств. Прежде чем я покинул квартиру Николаева, я предусмотрительно попросил его дать мне деньги, так как я посчитал, что было бы неплохо к моим 300 РМ получить ещё немного в придачу. Кроме того, я сказал Николаеву, что собираюсь на природу и что мне не помешала бы ветровка. Николаев выразил согласие с моими намерениями и дал мне серую ветровку, а я оставил у него моё зимнее пальто. Истинную причину — намерение бежать из Мюнхена — я от Николаева утаил. Учитывая то, что Николаев действовал из лучших побуждений, я хочу попросить, чтобы из моих наличных денег в размере 340,41 РМ сумма 50 РМ, а также ветровка были возвращены ему. Я бы не хотел, чтобы Николаев понёс ущерб из-за своей порядочности[18]. В пятницу, 19.2.43 г. я покинул квартиру Николаева и прошёл участок пути по направлению к центру города, а ближе к вечеру поехал по 8-му маршруту в Талькирхен. Оттуда я отправился по берегу Изара в сторону Эбенхаузена. Было около 3 часов утра, когда я добрался туда пешком. Из Эбенхаузена я поехал по железной дороге в Кохель, откуда пошёл пешком в Вальхензее. С собой у меня была лишь моя папка. В ночь с 20 на 21.2.43 г. я переночевал в пансионе «Эдельтрауд» в Вальхензее. Предложенную мне анкету гостя я заполнил на имя Николая Николаева. Прежде чем сделать эту ложную запись, я вырвал из моего студенческого билета фотографию и вклеил её в болгарский паспорт Николаева. Фотографию Николаева я уничтожил. Чтобы не попасться при полицейском контроле, я во время бегства уничтожил также мой студенческий билет, солдатскую и сберегательную книжки. В воскресенье, 21.2.43 г. я отправился пешком в Крюн, а оттуда — дальше, в Эльмау, где я рассчитывал встретить мою знакомую Ингрид Мезирка. Позвонив ей по телефону, я узнал, что она больна, и поэтому даже не стал заходить к ней домой. Из Эльмау я позвонил госпоже д-р Клееблатт в Тегернзее, чтобы узнать о Кристофе Пробсте. Однако у этой женщины (мать Пробста) я не смог выяснить настоящее местонахождение её сына. Задавая этот вопрос, я хотел удостовериться, не предприняла ли полиция в связи с арестом Шоля также какие-то меры по отношению к Пробсту. Причины, по которым я хотел получить информацию о положении Пробста, я вчера уже указывал. Ночь с воскресенья на понедельник я провел вблизи населенного пункта Крюнн, в копне сена. В понедельник я вновь отправился назад, в Эльмау. Я должен поправиться, что я отправился не в Эльмау, а в Миттенвальд. Там ближе к вечеру я встретил известного мне работника поместья Миху. Вместе с ним я поехал в Эльмау, в надежде, что смогу там переночевать. Однако после того как Миха не высказал такой готовности, я покинул населённый пункт Эльмау, чтобы провести ночь с 22 на 23.2.43 г. в ближайшей копне сена. 23.2.43 г. я пошёл назад в Эльмау, где меня проверили два жандарма. Я предъявил болгарский паспорт Николая Николаева. Хотя эти служащие жандармерии и имели определённые сомнения в моей личности, они не стали меня задерживать и я смог продолжить свой путь в Кохель. При этом я шел пешком всю ночь. Утром в 6 часов я прибыл в Кохель. Днём раньше я нашёл и подобрал одеяло, которое было у меня изъято при аресте. Я использовал его во время моих ночёвок в стогах. В течение дня 24.2.43 г. я бродил в окрестностях Кохеля. В 19 часов я поехал пассажирским поездом из Кохеля в Мюнхен по дороге, ведущей через долину Изара. Это решение я принял потому, что после полицейской проверки тамошняя местность стала для меня слишком опасной, и мне представилось, что в Мюнхене мне будет легче укрыться. 24.2.43 г. около 22 часов я прибыл в Мюнхен-Талькирхен и поехал на трамвае на площадь Курфюрстенплац. Прибыв туда, я вспомнил об одной знакомой, госпоже д-р Упплегер, которая проживает на Шёнерерплац, 2. У этой женщины я хотел попроситься на ночлег. Прежде, чем я достиг этого дома, внезапно была объявлена воздушная тревога. Мне не оставалось ничего делать, кроме как попытаться встретиться с госпожой Упплегер в бомбоубежище. Там я попросил её выйти в тамбур, чтобы можно было поговорить с ней без посторонних[19]. Неожиданно для меня из бомбоубежища вышел мужчина лет 45, в форме железнодорожника, подошёл ко мне и объявил, что я арестован. Хотя я сразу же попытался убежать, подоспевшие люди в форме скрутили меня и передали полиции.

15

Профессор Хубер был арестован лишь 27 февраля.

16

Николаев-Гамасаспян, друг А. Шмореля, подданный Болгарии.

17

Легенда, придуманная Шморелем и Гамасаспяном на случай ареста.

18

Расписка Николаева-Гамасаспяна о получении денег 27.02.1943 г. также содержится в материалах дела (Л. 44).

19

Обстоятельства того, как госпожа М.-Л. Упплегер способствовала аресту А. Шмореля, подробно изложены в её письме-покаянии на имя отца Гуго Карловича Шмореля от 24.08.1946 (Institut fur Zeitgeschichte München. Fa 215. Bd. 3. Bl. 198–202).