Страница 3 из 9
Казнь, отягощенная последующим отсутствием погребения, считалась особенно жестоким наказанием. Вспомним софокловскую Антигону, которая отдала жизнь ради права похоронить своего брата, несмотря на то что он с оружием в руках выступил против своих сограждан, – оставить мертвое тело без погребения было ужасно. В 406 году до н. э. афинский флот разбил спартанцев в битве при Аргинусских островах. После этого стратеги, возглавлявшие войско, поручили двум командирам, Ферамену и Фрасибулу, собрать тела погибших, но те не смогли этого сделать, так как началась буря. Вернувшись в Афины, Ферамен и Фрасибул обвинили во всем стратегов – был проведен суд, и командовавших флотом, победителей спартанцев, приговорили к смертной казни. Причем из восьми стратегов в город вернулись только шестеро, двое предпочли сразу спастись бегством. Народное собрание было готово простить победителей, к тому же за них заступался Сократ, который, как мы знаем, умел хорошо говорить, – но тут на заседание явились родственники погибших и рассказали, как потрясены тем, что теперь души их близких будут обречены на вечные скитания в царстве мертвых. И стратегов казнили – слишком тяжко было их преступление по меркам того времени. Впрочем, не только того… На протяжении многих веков тела преступников выставляли на всеобщее обозрение, оставляли висеть на перекрестках дорог, головы их насаживали на колья. Обычно это объяснялось необходимостью запугать потенциальных нарушителей закона. Но известно также множество примеров, когда тело казненного нигде не выставлялось, а наоборот – расчленялось на куски или же вообще отдавалось в распоряжение палача. Тела, сброшенные в Варатрон, уже нельзя было разглядеть – зато всем было понятно, что наказание для преступников будет длиться вечно.
Афинский Варатрон был не единственным местом в Древней Греции, куда людей сбрасывали без погребения. В Фессалии такое же место называлось Коракес. В Спарте, как выясняется, со скалы сбрасывали далеко не только хилых новорожденных младенцев – похоже, как раз младенцев на самом деле не сбрасывали. Но здесь была скала Кеадос, с которой в пропасть глубиной 600 метров бросали тех, кто, по мнению спартанцев, заслуживал смертной казни. Здесь археологи нашли трехметровый слой, состоящий из останков в основном мужчин в возрасте от 20 до 30 лет, – возможно, это были пленные, а может, восставшие рабы или илоты? Ужасные подробности происходившего здесь можно представить, исходя из того, что на отвесной стене скалы, довольно далеко от дна, были найдены скелеты или части скелетов. Возможно, тела казненных просто ударялись о стену и оставались там, зацепившись за выступ. Или же – еще более страшное предположение – казнимых сбрасывали в ущелье живыми, как это первоначально делали в Афинах, и кто-то из них пытался выбраться оттуда.
Подтверждением тому может служить легенда о герое Мессении – Аристомене, поднявшем восстание против поработителей-спартанцев. Аристомен попал в плен и был вместе с другими мессенцами сброшен со скалы. Его скинули последним, он упал на тела своих товарищей и не погиб. Через некоторое время в ущелье появилась лисица, которая грызла трупы. Так Аристомен понял, что из пропасти есть выход. Легенда гласит, что он схватил лисицу за хвост, последовал за ней – и спасся. Очевидно, тем, чьи скелеты найдены на скале, повезло меньше.
Впрочем, отметим еще раз, что и у суровых спартанцев скала Кеадос находилась примерно в 10 километрах от города. Казнь воспринималась в греческом мире как что-то безусловно тяжкое и оскверняющее святыни, хотя и необходимое. И так было не только у греков.
Законодательство Моисея предписывает карать смертью за разные проступки: отход от религиозных предписаний, убийство, – но при этом оговаривается: «Если в ком найдется преступление, достойное смерти, и он будет умерщвлен, и ты повесишь его на дереве, то тело его не должно ночевать на дереве, но погреби его в тот же день, ибо проклят пред Богом повешенный, и не оскверняй земли твоей, которую Господь Бог твой дает тебе в удел»[10]. Конечно, это можно объяснить тем, что землю оскверняет преступник, заслуживший казнь, но слишком уж напрашиваются параллели с другими древними законодательствами: землю оскверняет не сам преступник, а преступник казненный.
Казни могли объяснять самыми разными причинами, могли по-всякому обосновывать их необходимость, могли превращать их в многочасовое шоу, но все-таки в большинстве случаев для них выделяли особые места не в центре города. Такие места должны были находиться не очень далеко, чтобы и осужденному, и зрителям достаточно легко было туда добираться, но все-таки им надлежало быть в стороне от домов, где живут люди. История знает исключения: зверские казни, которые в 1570 году Грозный обрушил на своих же приближенных и руководителей опричнины, проводились на Красной площади. Здесь же через сто с лишним лет Петр Первый будет казнить стрельцов. Обоим жестоким правителям нужно было довести суровость наказания до предела – и не только за счет пыток и мучений, но и за счет демонстрации происходящего в самом сердце города. Так же будут действовать якобинцы, демонстративно поставившие гильотину на площади в центре Парижа. Но эти исключения только подчеркивают многовековое правило.
«Тайбернское дерево» – сложное сооружение, на котором можно было повесить сразу нескольких осужденных, – стояло не в самом Лондоне, а в деревушке Тайберн, не входившей ни в состав города, ни в состав королевской резиденции – Вестминстера. В этом месте, где сегодня туристы спешат предаться шопингу на Оксфорд-стрит, с конца XII века казнили людей. Преступников обычно везли сюда из Ньюгейтской тюрьмы, находившейся примерно в пяти километрах. Виселица, которая была видна издалека, напоминала всем, кто подъезжал к Лондону или выезжал из него, о том, что с законом шутки плохи, но в то же время не оскверняла места, где жили горожане и король. Точно так же и места казни более благородных преступников – Тауэрский холм, и даже сам Тауэр, – находились совсем рядом с Сити, но все-таки за его пределами.
В Париже, правда, ситуация была иной: Гревская площадь, где по крайней мере с начала XIV века, а может быть, и раньше происходили публичные казни, находилась в пределах городских стен, – но все-таки не на острове Сите, не рядом с собором Парижской Богоматери, не там, откуда начинался город, где были его святыни. Получившая свое название от слова «галька, камешки», Гревская площадь была ровным местом на правом берегу Сены, где издавна находился порт, а затем возник рынок. В начале XII века рынок убрали, площадь опустела, и с тех пор ее использовали для разнообразных развлечений: здесь могли устраивать фейерверки и процессии, а могли сжигать Талмуд, как это было в XIII веке, и казнить, как это происходило вплоть до XVIII столетия.
В Москве место публичных казней эволюционировало в обратном направлении. Болотная площадь долго была действительно болотом, потом лугом, где тренировались стрельцы, а жители города собирались на кулачные бои. Сегодня трудно представить себе, что это место находилось за городом, но именно так и было – и не просто за городом, а за рекой: Кремль, символ власти, совсем рядом, но отделен от пространства, где проливалась кровь, водной преградой.
Знаменитая картина Франсиско Риси «Аутодафе в Мадриде» прекрасно иллюстрирует представление о казни как о спектакле. На одной из главных мадридских площадей – Пласа-Майор – действительно воздвигнуто что-то вроде театра – со сценой, где должна происходить церемония, с местами для зрителей-придворных и с «королевской ложей» на балконе одного из зданий. Вот только здесь никого не сжигали – в центре города оглашали приговор, призывали виновных отречься, а затем процессия устремлялась за городские стены. При этом у несчастных еретиков была еще возможность покаяться и избежать не смерти вообще, но по крайней мере смерти огненной и получить менее мучительную казнь через удушение. Кстати, сожжение на костре за религиозные преступления было пусть лицемерным, но способом обойти невозможность для церкви проливать кровь – точно так же, как и передача еретика в последний момент для казни светским властям. Снова мы видим все то же: казнь воспринимается как нечто само собой разумеющееся, как спектакль, как действо, как развлечение, – но ощущение, что есть в отнятии жизни что-то дурное, все-таки остается.
10
Ветхий Завет. Второзаконие, 21:22.