Исполняющий обязанности

Он оказался в жестяной коробке, коробка завернута в освинцованную резину, и аккумулятор хранился отдельно. Паранойя, так паранойя.

Я вспомнил, что номер юридической конторы у меня где-то в бумагах, но искать не пришлось, номер был в памяти телефона. Мне не пришлось даже раскрывать рот: Войкович и позвонил, и распорядился чрезвычайно дельно. И насчёт универа, и насчет ресторана, наказав непременно взять характеристику (это было моё пожелание, характеристика хорошего ресторана стоит дорогого, а что будет со мной послезавтра, я не знал), и насчёт предупредить хозяина квартиры, что через два месяца она будет свободна. Связь была громкая, и я слышал – “разумеется, сделаем. Что-нибудь ещё?”

Войкович посмотрел на меня, увидел, что ничего более пока не требуется, и закончил разговор.

– Кто обычно живёт в мезонине? – спросил я.

– Ваш дядя и живёт, то есть жил. Вид из окон ему нравился.

– Хорошо. Положим, дяде нужно было что-то вам поручить. Или просто позвать. Он что, кричал? Или звонил по спутниковому телефону?

– Не совсем. Он свистел в свисток. Свистнул один раз – нужен я. Свистнул дважды – Анна Егоровна. Частые свистки без счета – всех наверх! – и он протянул мне серебряный свисточек на цепочке. – Разумеется, свисток продезинфицирован.

Я дунул – и ничего не услышал.

– Инфразвук.

– Но как же вы слышите?

– Практика. Вы тоже научитесь. Если захотите.

– И далеко слышно?

– На двести шагов.

– А если дальше?

– Что ж, тогда можно протрубить в рог. Если отсюда, с балкона мезонина, слышно на пять километров, – и он показал мне на охотничий рог, висевший на стене.

– Не очень удобно, – заметил я.

– Вашего дядю устраивало. Разумеется, мы можем использовать рации, но Фёдор Федорович считал, что минутный разговор по рации действует на мозг, как рюмка самогона. Нарушает эффективность мышления.

– А если десять минут поговорить?

– Эффект не нарастает, – видно было, что Войкович серьёзен.

– А как насчет шапочки из фольги?

– Этот дом в некотором роде и есть шапочка из фольги. Под штукатуркой – мелкоячеистая сеть, потому электромагнитные волны внутрь практически не проникают. Единственное исключение – мезонин, если окна открыты, вот как сейчас. А закрыть ставни, та же клетка Фарадея.

– И не страшно – в мезонине с открытыми ставнями?

– Федор Федорович любил повторять, что не всякий свист в степи – пуля. Одно дело, когда высокочастотный источник приставлен прямо к голове, другое – если он в Кунгуевке. Или в космосе.

Я посмотрел вверх, на небо. Над усадьбой парил коршун.

– У нас есть крохотная дубрава, вы её, должно быть, видели. Там и гнездятся парочка коршунов, – пояснил Войкович.

– Цыплят не таскает?

– Цыплята и куры под сетью. Они, коршуны, больше по грызунам. В степи их много, грызунов.

– А филинов здесь случайно нет?

– Из соседней рощи прилетают, – невозмутимо ответил Войкович. – И воду попить, и поохотится.

Я начал уставать от его присутствия. Он, похоже, это уловил и сказал:

– С вашего позволения, я займусь по хозяйству. Постель вам приготовит Анна Егоровна и в спальне, и мезонине. Или есть другие пожелания?

Я заверил, что достаточно постелить в спальне. А других пожеланий пока нет.

И мы расстались.

Если и кабинет, и бильярдная напоминали музейную экспозицию из жизни помещиков-крепостников, то мезонин, скорее, представлял себе жилище прогрессивного советского писателя в представлении художника шестидесятых годов. Он, мезонин, круглый (причуда, но помещики и прогрессивные советские писатели позволяли себе причуды), делился на две полузалы. Северную половину и южную. Метров по тридцать в каждой половине. Или по тридцать пять, пи эр квадрат пополам.

Я был на южной стороне. Ход на круговую террасу опять же с крышей зелёного стекла. Полукруглые стены покрыты панелями светлого дерева. Белые жалюзи на окнах – узких, по шести штук на полузалу, как часы на циферблате. Крепкие внутренние ставни. Золотистые портьеры на светло-желтых карнизах. На светлом письменном столе механическая пишущая машинка “Любава” белого корпуса. Полукресло перед столом, два стула рядом. Небольшой, на полторы сотни книг, стеллаж. Избранная русская классика – от Карамзина до Трифонова. И, конечно, хороший диван светлой кожи, диван, преобразующий обычную реальность в социалистическую. На особой подставке – скульптура. Хищная птица, похоже, орёл-ягнятник или халзан, распростёр крылья и, вытянув голову, смотрела строго на юг. Метра полтора, между прочим, полезной площади отнимает. Позолоченная бронза? А вдруг золотая?

Небольшой телескоп-рефрактор, объектив в сто пятьдесят миллиметров. Подставка с часовым механизмом. Стульчик низкий, но с удобной спинкой.

Я вышел на балкон, сошёл на крышу – стеклянную, но стекло особое, закалённое, с нарочитыми бороздками, по которым, верно, стекали небесные воды в особенные баки. Закалённое, не закалённое, а я вернулся на террасу. Мало ли. Отсюда вид открывался замечательный. Изумрудным шатром виделся бассейн. Открытый крохотный прудик птичья поилка-купалка. Виноградник. Огород. Ворота вдалеке, но не в таком уж и далеке.

Захотелось по-ноздревски воскликнуть, что всё, что до леса – моё, и лес – мой, и за лесом тоже – моё. Эк меня раззадорило! Горожанину, поди, кажется, что шестнадцать гектаров – королевство, а селянин знает, что это лишь на зубок. У Чехова, писателя великого, но ни разу не богача, имение Мелихово было вдесятеро больше. И то – не процветал, едва при своих оставался. Сам-то он, положим, в агрономии был профаном, душой не к земле, к высокому стремился, но батюшка его, занимавшийся поместьем, был хозяином жестким. Ан – бесприбыльное получилось дело, приходилось торговлишку пристёгивать, чтобы в ноль выйти, без убытка пожить.

А ныне… Техника дорогая, горючка дорогая, семена дорогие, удобрения дорогие, кредиты дорогие. А посредники… А власти… Власть белая, власть серая, власть чёрная, и каждая требует – дай, дай! А не то худо будет!

Тут я устыдился. Ещё вчера утром не имел ни клочка земли, а сегодня готов стенать, мол, маловато. Да на что мне вдесятеро больше? Что я и с этой землёй делать буду?

Любоваться? Любоваться, это, конечно, хорошо, а налоги? А плата слугам (понятие слуги уже не смущало мой ум)? Надолго ли хватит моих миллионов? И дядя, дядя – чем он жил, зарабатывал пропитание и всё остальное?

Проще всего спросить Войковича, но я решил погодить. Попытаться самому раскрыть тайну – если, конечно, есть какая-то тайна.

Солнце тем временем клонилось к горизонту. Время в праздности летит быстро.

Я вернулся в мезонин и прошел на другую половину. Северную.

Здесь было прохладнее, хотя в крайние оконца солнце и заглядывало. Но и мебель тёмная, и панели чёрного дерева создавали иллюзию тьмы. Хотя почему иллюзию? Тьма и есть. Полуночная сторона мезонина.

И стол был черный, быть может, даже эбеновый. И опять орёл, но теперь серебряный. Просто Минводы какие-то.

Диван, чёрный близнец южного. И стулья с тёмно-фиолетовой обивкой. И стеллаж с книгами в чёрном переплёте.

Я пригляделся. Ленин – но не в синем общедоступном издании, а переплетён особо, на заказ. То ж и Сталин. У нас в гарнизонной библиотечке соседствовали оба, и обоих я прочитал. “Капитал” Маркса – его, признаюсь, не сдюжил. Даже обидно. Ведь впервые “Капитал” публиковался во французской рабочей газете, и писался языком, понятным рабочему. Или я путаю?

Посмотрел дальше. “Спутник партизана” сорок второго, наставления по снайперскому делу, рельсовой войне, “Тактика и стратегия ведения допроса”, опять же сорок второго года… Специфическая библиотечка.

А пишущей машинки на столе не было. Был чёрный ящик. Если в нём то, о чём я думаю…

То.

Хрустальный шар. Не из тех китайских шаров, что продаются в лавках магии вместе с пластиковыми черепами и чучелами сов, зачастую тоже пластиковыми. Нет, это был заслуженный шар из кварца, размером с подмосковную дыньку. На подставке чёрного дерева.