Страница 27 из 85
Часть вторая. «Уходили в поход партизаны…» I
Из Смоленска Далия выбиралась, переодевшись в платье, позаимствованное из гардероба Робера. Наполовину гражданский, наполовину военный стиль: серый редингот, рейтузы из серого сукна, подшитые кожаными леями полотна (покойный су-лейтенант надевал их для дальних переходов верхом) фетровая шляпа-треуголка с трёхцветной розеткой, мода на которые прошла ещё во времена Консульства. Длинные, чёрные, как вороново крыло, волосы девушка запрятала под шляпу и, изучив свой облик в маленьком зеркальце, осталась довольна увиденным. Мешковатый редингот маскировал женственные формы, и теперь она походила на какого-нибудь мелкого полувоенного чиновника, из числа сопровождавших Великую Армию в Россию — снабженца, почтового служащего, помощника врача или провизора, приписанного к тыловому госпиталю.
Что касается внешности — то и тут можно было рассчитывать на то, что она будет выделяться не слишком сильно. Отец её был чистокровным арабом, занимавшим немаленький пост в Генеральном штабе республики Алжир, а вот мать родом из Европы, причём эта половина содержала немалую толику русской крови — бабушка Далии была эмигранткой из России. В результате дочь, в которой смешались французские, арабские и славянские гены, кожу имела смуглую, цвета кофе с молоком и вполне могла сойти за уроженку южной Франции или Италии, каких в войсках Бонапарта хватало. Французский, как и арабский языки был для девушки родным. Большую часть сознательной жизни она прожила во Франции, но отлично знала и русский — по издавна заведённому матерью порядку три дня в неделю в доме говорили на языке Пушкина и Толстого, причём отец, закончивший в СССР военное училище и тоже превосходно владевший русским, охотно её поддерживал. Он полагал себя сторонником европейского подхода в воспитании и образовании детей, а потому после трёх лет обучения в Сорбонне отправил дочь в Советский Союз, в один из инженерных ВУЗов — девушка к тому времени успела проявить недюжинные способности в математике и физике.
Вот, только есть ли от всего этого прок — от знания четырёх языков (английский прилагался в обязательном порядке, как и общее знакомство с итальянским), от юношеского увлечения историей Франции периода Наполеона, от двух с половиной курсов солидного советского ВУЗа, где из дочери алжирского генерала пытались сделать инженера-энергетика? Поможет ли этот груз знаний в дикой ситуации, в которой оказалась она, после того, как пуля мосинского карабина, пробила грудь су-лейтенанта? Далия полагала, что да, поможет — но только не здесь не в дикой России с её крепостным правом, казаками и бунтующими пейзанами, от которых Великая Армия вскорости побежит, сломя голову. Если она хочет жить — надо добраться до прекрасной Франции, которая, несмотря на сотрясавшие её за последние два десятка лет катаклизмы, всё ещё остаётся вполне цивилизованной страной. В которой, к слову, свято чтят принципы Французской революции — Liberté, Égalité, Fraternité — а значит, женщине восточного происхождения устроиться там будет гораздо проще, чем в любой другой европейской стране. А не получится — что ж, можно перебраться через океан, в Америку. Правда, для того, чтобы начать там жизнь заново, нужны деньги, но без них и во Франции не обойтись. Горсть золотых и серебряных монет, отыскавшихся в карманах покойного су-лейтенанта никак неё не устраивала. Эта ничтожная сумма позволяла протянуть, в лучшем случае, пару недель, а вот что делать дальше — предстояло придумать. И это, как ни странно, не особенно её пугало — девушка, впитавшая самое лучшее от трёх культур и трёх стран, выросшая в немыслимой для прочих своих соплеменниц свободе, даже теперь, в немыслимой ситуации, чувствовала себя относительно уверенно. Среди бумаг су-лейтенанта нашлось командировочное предписание с поручением в один из воинских магазинов, расположенных возле русско-польской границе; упомянутая горсть монет приятно оттягивала карман редингота, в другом уютно устроился двуствольный коротышка-пистолет. Рыжая кобыла накормлена и отдохнула, гнедого мерина, навьюченного саквами с одеждой, оружием и прочим скарбом её незадачливого спутника, Далия ведёт в поводу — ничего, как-нибудь выкрутимся…
Солнечный диск неторопливо полз к закатной стороне горизонта, и жара, столь не характерная пригожего сентябрьского денька, постепенно стала спадать. Гжегош выудил из кармана часы-луковицу. Четыре пополудни — а всё никак не получается выбраться на подходящий просёлок, ведущий к Смоленскому тракту. Заблудился он, что ли?
Разбитое лицо саднило, и Гжегош осторожно ощупал челюсть — хорошо хоть, не сломана! — потрогал языком три передних зуба. Они ощутимо шатались, во рту до сих пор ощущался металлический привкус крови. Паршиво — если вспомнить об уровне здешней стоматологии, исчерпывающемся цирюльником-зубодёром, да милой привычкой залеплять дырки от недостающих зубов воском. Прокляни Езус москальского «современника» с его дуэльным, курва мать, фехтованием!
Пан Гжегош превосходно умел обращаться с саблей, не раз, получал призы на фестивалях за демонстрацию истинно шляхетской «крестовой» техники владения клинком, срывал аплодисменты на выступлениях, даже преподавал эту непростую науку в знаменитых британских клубах сценического и исторического фехтования, где получал высокую оценку признанных мастеров жанра. И вместе с тем — отлично знал, что русские поклонники истфехта, может, и уступающие чопорным европейцам в изысканности и технике владения клинком, превосходят их в том, что в движении принято называть реалистичностью. Элегантному танцу клинков, столь любезному сердцам зрителей и кинорежиссёров, они предпочитают жёсткий контактный бой — недолгий, не слишком зрелищный, незамысловатый в плане техники, зато эффективный. Вот и сегодня «современник», вместо того, чтобы принять предложенную игру клинков, поступил проще: не стал уклоняться от рубящего в голову, а принял саблю на сильную, нижнюю часть клинка своей шпаги, левой рукой перехватил запястье поляка — и нанёс тому удар коваными стальными дужками эфеса в лицо. А когда пан Гжегош замер, оглушённый на миг — подло, словно в уличной драке без правил, ударил коленом в пах и добавил по затылку массивным стальным навершием, от чего поляк, не издав ни единого звука, повалился лицом в прелый мох. И очнулся сидящим возле дерева, со стянутыми собственным поясом руками…
«…И это, по-вашему, фехтование, вельможные паны? Стыд это, позорище, матка боска, а не благородное искусство! Впрочем, чего ещё ждать от москаля?..»