Страница 18 из 20
Если Афины времен Сократа поражали благородством и изяществом архитектуры, то Сиракузы – динамичным, шумным, почти современным ритмом жизни. На главных улицах, ведущих вдоль побережья Ионического моря, царили вечные столпотворение и суета. Повозки с запряженными в них ослами; ряды глиняных изделий тонкой искусной работы – амфор, кувшинов, горшков; яркая разноцветная одежда прохожих. В воздухе висела тяжелая смесь из запахов рыбы, человеческого пота и растопленной смолы для ремонта лодок. Звучала речь на множестве языков, среди которых греческий был даже не самым распространенным. Человеку современному показались бы экзотикой деревянные помосты, на которых группами стояли связанные или закованные в кандалы рабы для продажи, и именно они были одним из самых ходовых товаров портового рынка. Чернокожих среди них было немного: в основном девушки, которых дородные седовласые богатые граждане приобретали как экзотическую домашнюю прислугу и для любовных утех. Большинство закованных рабов были белыми. Для тяжелой работы в поле и на серебряных рудниках, особенно требовавших силы и дисциплины, ценились крепкие мужчины средиземноморской и европейской внешности, а важным для рыночной стоимости раба было владение хотя бы азами греческого языка.
Я пробирался через этот рынок не один, а вместе со своим новым знакомым по имени Анникерид. С ним я познакомился в таверне утром. Он рассказал мне необыкновенную историю, после чего мы вдвоем поспешили собирать деньги, которые нам требовались сегодня: срочно и очень много.
Анникерид приехал на Сицилию за компанию и по приглашению своего давнего знакомого, Платона. Оба они к своему пятому десятку слыли уважаемыми философами, и их имена немало значили в образованных кругах эллинского мира. Платон был одним из ближайших учеников великого Сократа и после его казни организовал небольшое философское общество в Афинах, написав за последнее десятилетие с десяток собственных глубоких, оригинальных работ. Анникерид был известен меньше, поскольку бывал в Афинах лишь пару раз, а сам жил в Киренах, городе тоже крупном, но не столь значимом. Его работы не заходили так далеко и не были так смелы в выводах, но рассуждали в одном русле с работами Платона, и взгляды сблизили авторов. Платон получил соблазнительное предложение от одного из богатейших правителей – тирана Дионисия из Сиракуз – приехать на несколько лет в качестве почетного гостя и политического советника. Помимо щедрой платы, правитель обещал по мере возможности следовать мудрым советам афинского философа. Первые месяцы все, казалось, шло как нельзя лучше. Идеи Платона сделали горячим поклонником его учения молодого племянника Дионисия, да и сам государь часто приглашал философа для долгих серьезных бесед вечером во дворце, выслушивая его с уважением. Но Платон никогда не держался раболепно и не пытался казаться дипломатичным. Он прямо говорил о том, что тирания – единоличное правление – не идет на пользу государству, и что тиран чаще всего действует, исходя из своей пользы, а не во благо всего общества. Трудно сказать, от каких именно слов вспыхнула искра: Анникерида на той встрече не было (к явной удаче для него). Дионисий, всегда слушавший Платона терпеливо, вдруг вспылил и громко обругал философа, при всех назвав его «вредным смутьяном». Он приказал страже заковать Платона в кандалы за его дерзости и увезти первым же подходящим судном из города, а затем продать на рынке невольников где-нибудь подальше от Сицилии.
Ранним утром Анникерид сбился с ног, подкупил нескольких охранников и все-таки выведал название судна, на котором собирались вывезти Платона, и пункт назначения корабля. Крупный торговый корабль, капитаном которого был бывший карфагенский военачальник, некогда попавший в плен и ставший верным слугой Дионисия, направлялся к острову Эгина, что еще сильнее усложняло дело. Остров находился почти у самого дома Платона – напротив гавани Афин. Но Эгина была разрушена и сожжена в ходе войн со Спартой, и афинян там ненавидели. Узнав наверняка, что Платон – гражданин Афин, да еще и весьма известный, с ним обошлись бы особенно жестоко и сразу продали бы наихудшему рабовладельцу. Единственное, что могло спасти его – очень крупная сумма денег. Обычный неграмотный раб стоил три-четыре афинских мины, образованный и умелый в ремесле – около двадцати; прекрасная юная рабыня для утех могла уйти с торгов за тридцать. Анникерид сказал, что за известного философа, да и еще и столь здорового, хорошо физически развитого, как Платон, могли запросить сорок мин, что равнялось двадцати пяти килограммам серебра. Примерно столько же стоила добротная вилла на побережье или приличная государственная должность, и таких денег у него не было.
Я помог новому приятелю раздобыть требуемую сумму – тот обещал мне сполна все вернуть по прибытии в Афины, и даже с процентами, но от процентов я, играя благородного эллина, отказался. Серебро нам пришлось везти, толкая по очереди перед собой небольшую тележку. По пути я рассказал ему, что был в темнице у Сократа за пару дней до его казни, прочтя в глазах киренца уважение, смешанное с завистью. Часть серебра пришлось отдать капитану корабля, который пустил нас под видом торговцев на свое судно. Разумеется, он не мог продать нам важного пленника прямо здесь же, на берегу, ибо это противоречило бы приказу тирана. Но он пообещал сделать Платону в почти двухнедельном пути некоторые поблажки (держать отдельно от других рабов, а не в душном, заливаемом соленой водой трюме, и разрешить ему ходить в цепях по палубе), а по прибытии на Эгину – дать нам возможность участвовать в торгах за невольников первыми.
Корабль по меркам античности был большим – в прошлом греческая боевая трирема, длиной не менее тридцати метров, с прямым парусом и рядами по пятнадцать гребцов с каждой стороны, переделанная теперь, в относительно мирное время, в торговое судно. Каюта, правда, была всего одна – совсем тесная, для капитана. Пассажиры все время сидели на жестких деревянных скамьях под парусиновым навесом от дождя и брызг в задней части корабля, сразу за гребцами, довольствуясь пару раз в день скудной едой, и лишь изредка разминались, прогуливаясь по палубе.
Увидев Анникерида, Платон вскочил со скамьи, и как мог, со скованными руками, по-дружески тепло прижал его к себе. Это был крепкий мужчина, широкий в кости, ростом выше среднего, с мощными плечами атлета, длинными волосами и густой, но не длинной, черной как смоль бородой. Он совсем не казался добрым или открытым – его глубоко посаженные глаза словно буравили окружающих острым испытывающим взглядом, а голос был похож на голос военного – звучный, уверенный (даже в таком незавидном положении), словно привыкший отдавать команды. Из стройного пылкого юноши, каким я его запомнил, встретив по пути к темнице Сократа, теперь, примерно в сорок лет, он превратился в сильного, уверенного в себе мужчину.
Ко мне Платон отнесся холодно. Даже в кандалах он всем видом как бы говорил, что я малодостойный непонятный проходимец. Если бы я не собрал большую часть денег, он бы, вероятно, не удостоил меня даже приветствием. Меня это не смутило – я ожидал чего-то подобного. Узнав, что я интересуюсь философией, Платон произнес:
– Что ж, фессалиец. Благодарю за помощь. Блесни же своим немногословием. Если ты совсем ничего не знаешь о науках, я не стану ничего тебе рассказывать. Философию невозможно понять, не зная логики, геометрии, астрономии, музыки. Для мудрого человека нет ничего ужаснее, чем понапрасну потраченное время. Даже здесь я могу заняться чем-то более полезным.
– Я неплохо сведущ в науках. Я общался с пифагорейцами и в целом владею основами математики. Немного играю на музыкальных инструментах. Кроме того, я читал некоторые из ваших работ.
– И что же ты из них усвоил?
– Я знаю, что первые из них полностью посвящены наследию вашего учителя, Сократа, и описывали его удивительную жизнь и талант. Но с каждой новой работой вы все больше излагали свои собственные идеи, которых не было у Сократа. Меня особенно заинтересовал мир эйдосов – идей. Кажется, такой мир прежде еще никто не описывал. Как следует его понимать?