Страница 92 из 107
Далее наш с Хвостом путь лежал к универмагу «Москва» на Ленинском проспекте. Директор сам выскочил из кабинета, как только узнал, что к нему приехал племянник Шумилова. Пожал мне и Хвосту руки своими маленькими и мягкими ручонками и повёл в товароведческие закрома, привычно сдав нас там фигуристым сотрудницам с наказом обслужить по высшему разряду. Те мне помогли подобрать чёрные кожаные югославские туфли, чешские коричневые мокасины, джемпер тёмно-синий, тоже чешский, пару польских рубашек цвета морской волны и утреннего неба и белую гедеэровскую водолазку. Попался костюм-тройка румынского производства, необычайно стильный в шотландскую клетку. Сразу в него переоделся. Под него выбрал целых пять суперских галстуков, в основном, с косой полоской. Джинсы болгарские «Рила» мне совсем не показались, но понравились Хвосту. Пришлось купить ему. Из отечественного приобрёл пару брюк: чёрный и светло-серый. Обычные такие, без претензий. Ещё носки с трусами и платками носовыми. В общем, пять сотенных с прицепом спустили только на барахло. Проголодавшись, знатно подзаправились в ресторанчике на седьмом последнем этаже универмага рассольником по-ленинградски, мясным рулетом с жареными овощами и кофе со сливками и ватрушками.
В половине третьего наша Волга подруливала к шикарному клубному строению на улице Правды, когда-то бывшей усадьбы дореволюционного предпринимателя Рябушинского. Охиреть, здесь же должен искрить своими музыкальными талантами достопочтимый Сека. Забавно будет, если получится с ним тут пересечься. В свете проделок его оборотистых дружбанов у меня никакого такого желания не было. Но, как говорится: «Бойся своих желаний, ибо…». В буфете фойе обнаружился наш Генрих Соломоныч, вовсе не царственно попивающий пивко за столом вместе с самим Булатом Окуджавой.
— Ба, какие люди! — выкрикнул со своего места король воров и гитаристов, — Порадовать меня решил своим визитом? Присаживайся сюда с нами. А мы тут только что о тебе говорили. Обсуждали с Булатом твои песни с новой записи. Мне её вчера только презентовали. Ты знаешь: несколько раз её прослушал, оторваться не мог. Булат также в восторге. Верно излагаю, Булат?
Окуджава растерянно заулыбался, до конца не понимая причин своих якобы восторгов.
— Это же тот самый Витя Токарев, — расставил точки над «и» Сека, размахивая выуженной из сумки под столом знакомой мне кассетой.
Шалвович наконец-то издал некое междометие восхищения и устремился ко мне с намерением пожать руку, бормоча:
— Молодой человек, у вас поистине замечательные и, не побоюсь этого слова, гениальные произведения!
— Я бы так не сказал, — зло остудил его порыв, — Песни записаны неизвестно кем, коряво и без моего на то согласия. Хотелось набить морду такому горе-исполнителю. Не исключено, что эта запись может стать лебединой песней в творчестве Виктора Токарева.
— Э! Не руби с плеча и не обижайся. Дело плёвое, разберёмся, — вклинился Сека.
— Заметь, я не обиделся, а только огорчился, — поправил его, — Перво-наперво, надо прекратить реализацию туфтовой записи.
— Птичка вырвалась на свободу, мой юный друг. Обратно уже не вернёшь. Записи твои приносят фарцухе громадные деньги. Кое-где кассеты уже по двенадцати рубликов идут со свистом. Никто не согласится отказаться от такого сладкого гешефта, — объяснил ситуацию Генрих.
— Молодой человек вероятно недоволен тем, что его интересы не были учтены в должной мере в прибылях от распространения записи, — рассудительно высказался Окуджава.
— Чего же ты хочешь? Говори уж, не стесняйся, — предложил Сека.
— Чего говорить? Дело сделано. Птичка, едрить её, улетела. Короче, кто накосячил с записями, пусть сами придумывают, как выпутываться из ситуации, если хотят дальше иметь дело с Токаревым, — ответил я и добавил, поднимаясь из-за стола, — Вообще-то мне уже пора. К Весёлым ребятам надо заскочить по кое-каким делам. Рад был нашей встрече и новому знакомству.
— Я то думал, что ты к моим ребятам заглянешь. Мастер-класс игры на гитаре покажешь, — разочарованно протянул Сека.
— Не последний день на белом свете живем, — отбоярился я.
— А мы ведь с вами так и не познакомились должным образом, молодой человек, — с сожалеющей улыбкой проговорил мэтр бардовской песни и протянул руку с очередной визиткой, — Булат Окуджава.
— Миша Чекалин, — ответно пожал руку, — Кстати приглашаю посетить вечер памяти композитора и поэта Павла Чекалина, моего троюродного брата. Помните композиции: «Зорька алая» и «Полюби меня такой»? если вы не заняты, то подъезжайте. Возможно, я там тоже буду участвовать.
Набросал на листочке данные по времени и месту представления и передал мэтру. Верный Хвост терпеливо дожидался меня у гардероба. Улыбчивая старушка-вахтёрша рассказала, как найти студию, где проводит свои репетиции известный в стране ансамбль. Нашли нужное место не по разносимым оттуда музыкальным композициям, а по ругани и ору. Причём, поначалу показалось, что это — некая своеобразная хоровая постановка с распределёнными партиями голосов.
Выскочил за двери Саша Барыкин, окинул нашу пару парочку каким-то мутным взглядом и, процедив что-то типа: «Тебя ещё тут не хватало», скрылся в туалетной комнате. За ним вышли Буйнов с Малежиком, поприветствовали меня более радушно и пошли в курилку в конце коридора. Внезапно с шумом распахнулась дверь, кто-то выскочил, чуть не сбив меня, и унёсся. Не удалось его рассмотреть в коридорный потёмках. За ним погнался ещё кто-то с криками:
— Ген, ты всё не правильно понял!
Резво тут проходят репы, однако. В обширной комнате оставалось пятеро «весёлых». Алла с заплаканным лицом сидела на диване. Возле неё стоял и вероятно утешал её маэстро Слободкин. Чуть поодаль сидел за столом и грустно позвякивал стаканом чая Толик Алёшин. Драммер Бог Рычавый, он же Боря Богрычёв, безучастно сидел на своих ударниках и тихо постукивал палочками. Ещё кто-то в задумчивой позе стоял лицом к окну.
— Привет честнОй компании! — бодро промявкал я, — Кажется, мы сегодня не вовремя?
Следом за мной смущённо просочился Хвост.
— Миша, заходи! Здесь тебе всегда рады. О, какой ты импозантный, словно рояль! — обрадовался мне худрук и протянул руку.
— А это, — махнул он досадливо в сторону двери, — Маленькие разногласия в ходе обычного творческого процесса.