Советская правда

Отвечу: прежде всего как лицо общественника, общественного деятеля и ни в коем случае не затворника, не отшельника-«мыслителя». Конечно, и отшельники-одиночки, в том случае, когда не обойдены талантом, способны высекать огонь из камня. Но этот огонь тоже будет только для одиночек, для литературных гурманов, для снобов и смакователей – огонь холодный и скоро гаснущий.

Долго живут и волнуют умы миллионов те произведения, в которых изображается подлинно народная жизнь. Спросите тысячу читателей – окажется, что уайльдовский «Портрет Дориана Грея» из них прочли и помнят сегодня десятеро, а «Мать» Горького – многие сотни, хотя и «Портрет» (на русском языке) и «Мать» появились почти одновременно (с разницей в два-три года). Почти в одно время пошли к читателю стихи и словесного эквилибриста Игоря Северянина, и певца российской природы и российской души Сергея Есенина. Лишь поросшие мхом одиночки помнят сегодня трескучие строки «гения» московских и петербургских курсисток. Есенина же знают, как говорится, и стар и млад.

В чем тут дело? Только ли в разности степеней таланта? И это, конечно, по меньшей мере немаловажно. Но разность степеней таланта обусловила разность взглядов на жизнь, на мир, на человека. Могучие таланты вели художников к народу, в жизнь, в самую ее гущу.

Оскар Уайльд черпал вдохновение в декадентских гостиных Лондона, – Горький тянул в это время трудовую лямку в поволжских городах, исхаживал Россию пешком в стоптанных сапогах из грубой юфти. Северянин пасся на подножном корму гостиных двух российских столиц, – Есенин раскрывал свою душу навстречу трудовому человеку милой ему родины.

Сейчас в литературе толчется кучка неких что-то пишущих пижонов. Пишут они лишь о том, что у них произошло в постели ночью (Северянин очень порадовался бы таким последователям), о том, что увидели они из окна троллейбуса на московских тротуарах, о том, как пушист снег на Никитском бульваре, – чирикают, выходят со своим чириканьем на подмостки «творческих вечеров», аплодисменты девиц со средним образованием принимают как знаки всенародного признания и, упоенные дешевым успехом, все дальше отстраняются от большой народной жизни.

Этому удивляться не надо. Это было всегда. Это издержки, отходы могучего литературного производства, сопутствующие ему паразитарные явления, как ядовито-зеленые омелы на тополях. У омел тоже листья, и даже еще более зеленые и сочные, чем у тополей, но у них нет главного – корней. Без корней тополя они не смогли бы прожить и дня.

Сегодняшние литературные пижоны тоже не просуществовали бы самостоятельно и дня, не будь всей нашей замечательной советской литературы, в центре внимания которой созидательная, творческая жизнь народа. Такая литература – могучее, цветущее, плодоносящее древо, и литературные омелы гнездятся в трещинах его коры.

Так вот – к вопросу о лице молодого литератора. Не на трещины в коре надо надеяться, а пускать свои собственные корни в почву. Почвой же для нас, для писателей, может быть только жизнь народа, его радости и горести, его интересы, его стремления и мечты. Перо надо брать в руки не для того, чтобы покрасоваться самому: дескать, вот какой я удивительный, как и что я умею, а для того, чтобы рассказать людям, как красивы они, как поразительны их деяния, как велики их сердца и души, как замечателен их труд.

Чем вернее и вдохновеннее ты опишешь лицо народа, тем лучше будет твое собственное лицо.

1958

«Колесико и винтик» единого механизма

В самом деле, если задуматься, то в чем же историческое назначение нашей советской литературы? Разве не в том, чтобы помогать народу, своему обществу в достижении целей, какие начертаны на знаменах партии коммунистов? Разве не в том, чтобы, видя, поддерживая ростки нового, явления нового, черты нового и вдохновенно рассказывая о них, прокладывать людям путь в завтра? Разве не в том, чтобы без всякого сглаживания углов изображать непримиримую борьбу нового против старого и неизбежную победу нового над старым? И не в том ли, чтобы со страниц наших книг смотрели на читателя мужественные, умные, озаренные светом больших идей лица его современников, героев великого времени?

Это грубая неправда, когда пытаются уверять, что литература, истинная литература, литература в высоком смысле слова должна стоять над обществом, над волнующими его идеями, над классами, из которых пока что состоит человеческое общество на земле, что она, эта истинная литература, призвана обозревать мир бесстрастным оком ни от кого и ни от чего не зависящего повествователя.

Придавая подобным рассуждениям видимость философического наукообразия, нас пытаются запутать, сбить с позиций. Но удастся ли? Не знаю, может быть, лишь электронно-счетная машина способна сочинить роман или поэму так, чтобы на тексте их не отразились ни симпатии, ни антипатии автора, ни его привязанности и темперамент, ни его убеждения. Но человек – нет, не может! Даже если он до предела равнодушный и бесстрастный человек, даже если он и полагает, что уже при жизни вознесен на небеса.

Для чего же тогда говорится о независимости литературы от каких-либо обязанностей перед обществом, о ее – только в таком случае – свободе? Мы давно в этом разобрались, для чего. Исключительно для того, чтобы увести литературу от классовой борьбы на стороне трудящихся классов: сначала ее как оружие борьбы затупить, сделать аполитичной, безыдейной, а затем, если удастся, перековать наново, уже в другом духе. Что ж, шумели, шумели наши противники о свободе литературы от служения политике, а стоило появиться роману «Доктор Живаго», открыто политическому, но антисоветскому, как этот роман был признан у реакционеров выдающимся литературным образцом. Механика проста: все, что служит политике капиталистов, что полезно ей, – создано на основе «свободного, истинно художнического» творчества; все, что служит делу трудящихся классов, делу строительства социализма и коммунизма, то есть идет против политики капиталистов, – это уже нечто, что создано «под давлением», «под нажимом» или написано «лакировщиками», которые, дескать, служат не столько высокому искусству, сколько своему личному благополучию, так сказать, прислуживаются.

Механика-то проста, но передающие механизмы, с помощью которых она осуществляется, частенько бывают так тщательно закамуфлированы и так хитроумно раскрашены, что получается с виду будто бы они «за», а не «против».

В свое время откуда-то вылез термин «лакировщик», «лакировщики». Посмотришь со стороны, все тут благопристойно: борьба за правду в литературе, против приукрашивания действительности, против отхода от фактов реальности. Но странным было то, что, пока в некоторых литературных кругах клеймили и поносили «лакировщиков» (книги которых, кстати говоря, поносились и в реакционной зарубежной печати), в это же самое время этими же кругами возвеличивались произведения бытописательские, мелкотравчатые, душеустроительские (кстати говоря, такие, которые расхваливались и за рубежами в буржуазной печати)…

Человечество неотрывным взором следит за нашей жизнью, за нашей борьбой, радуется каждой нашей победе, каждому нашему достижению. Людей за рубежами волнует каждое слово, каждая строка об этом. Советские романы, повести, рассказы, когда они прорываются туда сквозь кордоны, переходят из рук в руки, вызывают ответный поток писем с отзывами, с мнениями, пожеланиями. В наших книгах мировой читатель ищет черты нового человека, человека, рожденного Октябрем и всего себя отдающего строительству нового общества, борьбе за счастье людское на земле.

Конечно, там, за кордонами, есть и другой читатель – читатель, которому хотелось бы увидеть жизнь нашу в черном свете, что принесло бы ему хоть какую-то надежду на «гибель коммунизма». Он готов выискивать в книгах советских писателей слова и строки, угодные ему, слова и строки, посвященные изображению отрицательного в нашей действительности, хвататься за те произведения, в которых не было бы крупных характеров, не было бы людей сильных, убежденных, сознательно и бескомпромиссно строящих новое, людей, продолжающих революцию.