Страница 132 из 154
Иногда он не выдерживал и буквально умолял ее:
— Ну мне скажи, что произошло, просто скажи мне. Мы разве совсем чужие люди? Разве я не имею права знать? Ты же понимаешь, я никогда не обращу это знание против тебя!
Аза в ответ либо замыкалась, либо, наоборот, улыбалась почти доверчиво и терпеливо объясняла:
— Нет, это ты должен понять, есть вещи, о которых не хочется рассказывать. Ты думаешь обо мне лучше, чем я есть, вот и думай дальше. Или нафантазируй себе… да что угодно. Правду я уже говорила: якобы убитый Серато вышел в тот вечер из дома живой и здоровый. Может быть, на моей совести и есть чья-то кровь, хотя бы бедного Хенрика, но уж точно не Серато. Вот и все.
— Может быть, ты думаешь что признание ничего не даст? — пытался догадаться Данияр. - Что ты все равно останешься в тюрьме надолго?
На ее лице ничего не возможно было прочитать. Все же она оставалась прежде всего блестящей актрисой.
— Это даже не так важно. Просто подумай, много ли ты слышал про того же Серато? Когда он выбрал отшельничество, о нем быстро забыли. И обо мне забудут, а чем больше мое имя смешают с грязью, тем скорее. И не только обо мне… Обо всем. С моим именем будут связывать только скандалы и сплетни. Поэтому, хотя и поздно, — можно мне быть хоть в чем-то невиноватой?
И оба бессильно замолкали, ибо о чем еще можно было говорить в присутствии персонала? Данияру раньше попадались какие-то старинные приключенческие романы, в которых заключенные вырабатывали тайную систему знаков, но сам ничего придумать не мог. У них же не было возможности условиться заранее!
То, что она все решила сама и его не предупредила, стало еще одной занозой в сердце. Почему, ну почему? Не хотела его подставлять? Не доверяла? Думала отвлечь на себя подозрения, позволить ему разобраться с кораблем и Матаретом?
Или, что вероятней всего, она просто о нем не думала. Она думала о себе, о том, насколько эффектно будет выглядеть… может быть, полагала, что ей, любимице публики, все сойдет с рук. А если и напрашивалась на арест, то…
То потому, что участь героини и мученицы делала ее ближе к тому безрассудному авантюристу, улетевшему на Луну. Она не хотела быть просто влюбленной женщиной, пустившейся вдогонку, вот решила таким образом сжечь за собой мосты… только как бы этот красавчик-репортер проверил ее слова на Луне? …а, да ладно! Можно придумать сотни вариантов объяснений ее поступку, но ни в одном нет места для него, Данияра.
Тем не менее, он на воле, и ему больше нет нужды подставляться, конструируя космический корабль. Данияр по возможности уничтожил все расчеты, которые мог бы воспроизвести. Пусть они лучше хранятся в голове, оттуда их точно никто не извлечет. Чертежи он замаскировал, добавив к ним лишние и совершенно нелепые детали. Конечно, при тщательном расследовании это бы все вскрылось, и стоило бумаги просто уничтожить, но жаль было своего труда!
Даже если труд бессмысленный. Матарет умер, а кто бы еще захотел отправиться в космос, возможно, без возврата? Разве что сама Аза, которую еще сначала надо было вытащить из тюрьмы. Улетевший на Луну репортер, скорее всего, это бы сделал. Добился освобождения легально или возглавил мятеж толпы, у него бы вышло, раз он на Луне поднял народ на борьбу… А у Данияра — нет.
И все же на Земле тоже оставались еще места, куда не дотянулись бы загребущие лапы Соединенных Штатов Европы. Государство-то, слава Аллаху, не единственное…
Улочка, выходившая на площадь, сохранилась почти такой, какой была много лет назад. Только фасады домов подкрасили, заботясь скорее о приличиях и благопристойности, чем о красоте. Кирпичные дома, чугунные решетки, потемневшие от времени статуи отбрасывали путешественника назад в средневековье. Эхо шагов от каменной мостовой звучало долго и гулко. Здесь уместны были бы седобородые нищие в лохмотьях с большими глиняными кружками или менестрели, играющие на мандолинах.
Не успел Данияр подумать про менестрелей, как услышал пение. Издали слов было не разобрать, просто воздух дрожал, эхо откатывалось от старых стен, словно дома передавали песню по цепочке, один другому. Никакие музыкальные инструменты не звучали, только голоса, поэтому мелодию он разобрал не сразу. И лишь сердце, уловив неведомым чутьем несколько знакомых нот, заколотилось сильнее.
Компания певцов виднелась вдалеке темными мазками на смыкающейся перспективе стен. У ближайшей фигурной решетки остановился прохожий и тоже прислушивался к доморощенным трубадурам.
Высокий чистый голос выделился из остального хора, четко произнося слова.
В расколдованном мире, как будто во сне,
Пересчитаны звёзды и взвешены горы,
Неизвестное кончилось — снова в цене
Оказались тюремщики, судьи и воры.
Оплетает забот ежедневная сеть,
Упивается сердце знакомым мотивом.
Повторить за соседом попробуй успеть:
Выпирать не положено и некрасиво.
Да, это была она, та самая песня! После злополучного концерта она мгновенно ушла в народ. Официально ее не запретили, ведь певицу арестовали не за агитацию. Песню просто не выпускали на грампластинках и не исполняли со сцены, но предать ее забвению не получилось. Среди посетителей концерта оказались люди с музыкальным слухом и хорошей памятью, они запомнили и стихи, и мелодию, даже услышав ее один-единственный раз. Теперь на улицах европейских городов от Лиссабона до Пловдива ее охотно пели, и таким самоорганизованным музыкантам ничего нельзя было поставить в вину. На первых порах иногда их удавалось арестовать за мелкое хулиганство или за нарушение общественного порядка, но протестующие быстро сориентировались. Теперь вели они себя идеально, по тротуарам ходили небольшими группами, не толкались, пели вполголоса, завидев полицию, замолкали и приветливо улыбались. Кто-то из отцов католической церкви презрительно назвал доморощенных исполнителей песенными протестантами, и те радостно согласились, заметив, что настоящих протестантов поначалу тоже не принимали всерьез.
И все же в Варшаве подобных возмутителей спокойствия почти не было. Протестанты выбирали для своих выступлений окраины или небольшие города. Данияр сегодня услышал их в первый раз.
Стоявший у решетки человек обернулся, и Данияр не без удивления узнал в нем Грабеца. Литератор был вроде как трезв, во всяком случае на ногах держался твердо (правда, широко расставив их для равновесия) и выглядел вполне прилично, — этаким потасканным, но впоследствии взявшимся за ум представителем среднего класса, который никогда не занимался ничем из ряда вон выдающимся. Грабец тоже узнал его, с достоинством кивнул и снова откинулся назад, наблюдая за поющей группой.
Данияр не стал спрашивать: «Вы?», просто кивнул в ответ и остановился рядом. Старая улица задрожала, стены уплыли, растворились — и снова собрались и сомкнулись кирпичной мозаикой, вместо неба над головой поднялись арки светлого купола потолка. В светлом огромном зале по кругу выстроились люди. Данияр крепко сжал зубы, удерживая вздох — меньше всего ему хотелось бы видеть очередные взрывы или уличные протесты, а чего еще можно ожидать от видений?
Но здесь тоже пели! Конечно же, совершенно другие певцы, и совершенно другой мотив, слова доносились глухо, звучали смазано и нечетко. Но даже в этой еле угадывавшейся мелодии звучало что-то душевное, цепляющее, — будто когда-то что-то похожее уже пел в компании хороших друзей, и жизнь была вся впереди, легкая и понятная. Даже в глазах защипало.
В кругу поющих вышел вперед смуглый человек лет тридцати, слишком длинные для мужчины черные волосы падали на его плечи. Он взмахнул рукой, точно дирижируя, и призрачный мир исчез. Вокруг снова была старая улица, вымощенная камнями, компания песенных протестантов уже поравнялась с Данияром. Они старательно выводили последний куплет, глядя прямо перед собой, избегая встречаться глазами с двумя случайными прохожими, чтобы это не сочли за вызов. Идущий впереди черноволосый смуглый человек сделал жест рукой, и вся компания внезапно рассыпалась, разошлась в разные стороны. Кто-то свернул в боковой переулок, кто-то с деловым видом зашагал вперед. Только черноволосый человек остался на месте. Он слегка поклонился, глядя на Грабеца, отступил назад и исчез за углом.