Страница 8 из 19
Рядом с ней Хельштром всегда был в опасности. И осознание этого, осознание того, что девушка представляет для него нешуточную угрозу, вызывало в нём интерес к её персоне. А её ненависть, злоба, ярость и откровенная враждебность приводили его в восторг. Никто и никогда не вызывал в Дитере столь сильные и противоречивые эмоции… Никому и никогда не хватало мужества дать ему отпор, в открытую продемонстрировать неповиновение.
Дрейфус была всего лишь жалкой еврейкой, недостойной даже жить. Но силы, мужества, упорства и гордости в ней было больше, чем во многих офицерах СС. И это не могло не вызывать в Хельштроме уважения к ней, даже восхищения. Он видел в Шошанне достойного и сильного соперника, который остаётся победителем даже тогда, когда сталкивается с поражением. И сколько бы он ни старался её сломить, сколько бы ни пытался унизить её, сравняв с грязью, душой она останется непоколебима.
Осознание этого вызывало в Хельштроме неподдельный интерес к еврейке. Вначале ему казалось, что, когда он добьётся своего, то успокоится и потеряет весь азарт, однако всё пошло по совершенно иному сценарию. Добившись того, что так хотел, Хельштром понял, что ему этого мало.
Вернувшись домой, он никак не мог перестать думать о ней, никак не мог выбить из головы наслаждение, которое испытал, имея её. Никогда прежде он не испытывал подобного… Что-то неумолимо тянуло его к ней, вынуждая воскрешать в памяти образ хитрой еврейки, сумевшей обвести вокруг пальца даже Ганса Ланду, которого, как ему казалось раньше, обмануть было просто невозможно. Что ж, у так называемой Эммануэль Мимьё это получилось, и за это он снимал перед ней шляпу.
Дитеру Хельштрому доставляли особое удовольствие редкие — даже единичные — промахи Ланды. Он был готов сделать что угодно, только бы тот остался в дураках. Даже настоящую личность француженки Дитер отчасти скрывал потому, что его тёмную душу тешило осознание того, что великий Охотник на евреев на самом деле не так велик, как себя преподносит.
Как бы то ни было, Эммануэль Мимьё зацепила Хельштрома. «Очаровала» — так он сам называл с нескрываемой иронией то, что сделала с ним эта еврейка, кривя тонкие губы на одну сторону.
Он не смог отказать себе в удовольствии прийти к псевдо-Эммануэль на следующий же день. Хельштром сам точно не мог объяснить, зачем это делал. Наверное, он просто скучал, а она была самым интересным развлечением за последние месяцы. А может, им двигали куда более приземлённые порывы: похоть, тёмная страсть, азарт, желание вновь увидеть протест и почувствовать сопротивление.
Хельштрому даже не пришлось долго ждать, прежде чем она открыла дверь, встретив его взглядом, который, казалось, мог с лёгкостью испепелить кого угодно. Ухмыльнувшись в ответ на подобное негласное приветствие, он зашёл в квартиру и, резко и громко захлопнув за собой дверь, прижал Дрейфус к деревянной поверхности, впившись жёстким и грубым поцелуем в её губы, краем уха уловив нечто, отдалённо напоминающее стон протеста и негодования.
Хельштром не стал даже церемониться и растрачиваться на никому не нужные формальности и приветствия — он просто брал то, за чем пришёл. Грубо сжав бёдра Шошанны, штурмбаннфюрер резко оторвал её от пола, заставив крепко обхватить его талию ногами.
Он даже одежду не снял с неё — лишь задрал до самого живота юбку, спустив вниз по худым ногам белые трусы. Шошанна, однако, не противилась, прекрасно понимая, что это бесполезно. Хельштром в её дозволении не нуждался — он сам устанавливал границы дозволенного. Стоило ему только появиться на пороге, Шошанна уже знала, что произойдёт дальше.
Избавившись от кожаного ремня и приспустив штаны, Хельштром одним резким толчком вошёл в Дрейфус, вынудив её сдержанно прошипеть, уцепившись пальцами за его волосы. Она не была готова к подобному, поэтому чувствовала, как лоно болезненно режет от грубого проникновения, а низ живота неприятно горит… Но Хельштрома это мало волновало, а если точнее, то состояние еврейки его нисколько не интересовало. Он пришёл затем, чтобы получать, а не отдавать.
С силой — до синяков — сжав тощие бёдра Дрейфус, Хельштром принялся совершать резкие и быстрые толчки, стараясь не смотреть девушке в глаза.
Стыдился? Был сбит с толку? Не хотел увидеть в её глазах ненависть и злость? Боялся, что, взглянув на неё, почувствует угрызения совести? Нет… По крайней мере, Шошанна сомневалась, что этот человек способен испытывать стыд, сожаление или ненависть к себе. Дитер Хельштром любил себя больше, чем кого бы то ни было, и прощал себе все грехи и преступления. Но почему же тогда он избегал встречаться с ней взглядом сейчас, когда грубо трахал её прямо у входной двери?
От резких и грубых толчков Шошанна невольно ударялась головой о поверхность двери, шипя, подобно змее, и извиваясь от довольно-таки болезненных ощущений. Желая отплатить штурмбаннфюреру той же монетой, она впивалась пальцами одной руки в его волосы, с силой оттягивая их и резко дёргая на себя, а другой царапала мужскую шею, с наслаждением слушая, как Хельштром, поверхностно и часто дыша, ругается сквозь стиснутые зубы. Однако остановить её даже не пытается.
Он не целовал её, почти не прикасался к ней, даже не смотрел на неё. Шошанна вслушивалась в его рваное дыхание, сдерживаемые стоны, непристойные влажные шлепки, частые удары о поверхность двери и думала лишь о том, что предпочла бы заниматься этим на кровати… Ни злости, ни ненависти, ни желания вонзить нож в глотку Хельштрома в этот момент в ней не было.
Кончив, Хельштром удивительно аккуратно поставил Шошанну на ноги, опустив задёрнувшуюся чуть ли не до самой груди юбку. Приведя себя в порядок, он посмотрел наконец ей в лицо, заметив лишь нечитаемый взгляд, устремлённый прямо на него. Шошанна не дерзила, не пыталась сострить, не усыпала его отборнейшими ругательствами и проклятиями — она молчала. И это молчание обескураживало Хельштрома больше всего: он был готов к любым выпадам и высказываниям (даже самым грубым), но не к молчанию. Оно обезоруживало, угнетало, воскрешало чувства и эмоции, о которых, как ему казалось, он уже успел забыть, вынуждало ощущать себя сбитым с толку, слабым.
Уже покидая маленькую квартирку, Хельштром остановился на пороге и, пробежав по хрупкой фигуре еврейки задумчивым взглядом, склонился к её лицу, почти целомудренно коснувшись её губ своими. Он хотел, чтобы это был просто прощальный поцелуй — как залог скорой встречи — но Шошанна поразила его вновь… Не дав ему отстраниться, она углубила поцелуй и, сомкнув ладонь на шее Дитера, болезненно прикусила его нижнюю губу, в ту же секунд скользнув по ней языком. Однако, стоило ему только взять инициативу в свои руки, как Шошанна резко отстранилась, отступив от него на пару шагов.
— До свидания, майор, — сухо произнесла Шошанна, смотря на него спокойно, даже равнодушно.
— До скорой встречи, Эммануэль, — не желая демонстрировать собственное замешательство, иронично произнёс Хельштром и вышел из квартиры.
Шошанна некоторое время смотрела ему вслед — задумчиво, напряжённо, прикусив губу и сведя брови к переносице. И лишь потом, когда он скрылся из виду, она позволила себе отвести взгляд, в ту же секунду заметив хозяйку дома, выглядывающую из-за приоткрытой двери одной из соседних квартир. Та смотрела на неё с неприкрытым презрением и откровенной злобой.
— Фашистская подстилка… — брезгливо бросила старая женщина, презрительно скривив лицо, из-за чего то стало выглядеть ещё некрасивее (хотя, казалось бы, куда ещё хуже).
Слова эти болезненно резанули слух Шошанны, вынудив её почувствовать злость и раздражение. Никто не имел права осуждать её. Никто не имел права так отзываться о ней. Для фашистов каждый француз был подстилкой — слабой, ничтожной, покорно смиряющейся с любыми издевательствами и насмешками, унижающейся и раболепствующей. Такие, как старая хозяйка дома, даже ничего не лишились — они проиграли войну без боя. Она же потеряла свою семью и свой дом, но тем не менее была готова бороться и даже пожертвовать жизнью ради мести.