Страница 6 из 19
Шошанна никогда прежде не замечала в себе мазохистских наклонностей, уверенная в том, что в её жизни и так было слишком много болезненных и неприятных ощущений, чтобы искать их в сексе. Однако в этот момент, стоя на коленях на старом диване вплотную к своему насильнику, чувствуя обнажённой кожей его сбивчивое дыхание и грубые и настойчивые прикосновения, девушка с горечью и презрением к самой себе осознавала, что в глубине души наслаждается происходящим.
Привыкшая жить в постоянном страхе, окружённая со всех сторон врагами, преисполненная болезненными воспоминаниями о жестоко убитой семье, Шошанна забыла, что значит быть нормальной… Боль, ненависть и жажда мести сплелись в ней так туго, что грань между ними стала едва различима. Чувства и эмоции исказились, приняли превратную форму: то, что раньше прельщало и манило, стало вызывать отторжение одним своим видом, а то, что было ненавистно, теперь привлекало своей недоступностью и неправильностью.
И если раньше юная Шошанна Дрейфус бежала в объятия матери, желая получить порцию тепла и нежности, то теперь, в этот самый момент, она стояла обнажённой перед фашистом, дрожа от каждого грубого поцелуя-укуса и болезненного прикосновения.
Осознав, что девчонка прекратила бесполезное и наивное сопротивление, Хельштром, хищно и напряжённо осклабившись, провёл ладонями по её рукам вверх, к плечам и ключицам. Резко дёрнув Шошанну на себя, он вынудил её откинуть голову на его плечо, упершись щекой в острый подбородок.
— Я всегда получаю то, что захочу… И ты не станешь исключением, — тихо и горячо произнёс Хельштром на ухо Дрейфус и, заметив отголоски презрения и злости на её лице, накрыл ладонями маленькие холмики груди, болезненно и грубо сдавив между пальцами напряжённые вершины, услышав несдержанный и резкий вздох в ответ на свои действия.
Самодовольно хмыкнув, Хельштром продолжил свою «забаву», однако теперь его прикосновения стали грубее, резче, ощутимее. Казалось, он желал подобным образом наказать Шошанну за её безрассудную глупость и неподчинение. Хельштром настойчиво терзал пальцами пики сосков, царапая ногтями чувствительные ареолы. Прикусывая и посасывая кожу на шее и плечах Шошанны, он в то же мгновение проводил по покрасневшему участку влажным языком, вызывая дрожь в её теле.
Однако прикосновения, которые должны были причинять дискомфорт, вызывали лишь неправильное и необъяснимое наслаждение, которое, пронизывая каждую клеточку тела Шошанны, разогревало в ней похоть — откровенную и низменную.
Она уже и сама плохо понимала, что с ней творится… Но разум упорно отказывался работать, а неудовлетворённое желание требовало немедленного выхода, вызывая болезненно-сладкие спазмы в лоне. И Шошанна, сама того не понимая, подавалась бёдрами назад, навстречу едва ощутимым движениям немца.
От осознания собственного положения — унизительного, недостойного и позорного — Шошанне становилось тошно. Но низменные потребности, подогреваемые близостью штурмбаннфюрера и его бесстыдными «ласками», брали верх над убеждениями и принципами, вынуждая уподобляться дешёвой проститутке, готовой отдаться первому встречному при виде купюр.
Дитер брал её грубо и жёстко, буквально вколачивая в спинку дивана, заставляя судорожно хватать ртом воздух, шипя и вздыхая от болезненных и глубоких толчков. Однако то была желанная боль — боль, предвещающая острое, но искажённое и порочное наслаждение. Физическая боль, столь необходимая той, что несколько лет держала и копила в себе душевные страдания и тяжёлые воспоминания.
Сжав одной рукой плечо девушки, а другой — её бедро, Хельштром совершал резкие и грубые толчки, тяжело дыша и прикрывая глаза при каждом глубоком проникновении. Когда же Шошанна, неловко вывернув руку, вцепилась пальцами в его тёмные волосы, с силой дёрнув их от нетерпения, Дитер и вовсе не смог сдержать низкого и глухого стона. Боль прошибла его на какую-то пару секунд, но этого было достаточно, чтобы обострить мазохистское удовольствие.
Не прекращая ритмичных фрикций, Дитер сильнее раздвинул ноги Шошанны, вынудив её прижаться грудью к спинке дивана, и, окинув затуманенным и тяжёлым взглядом обнажённое тело девушки, провёл ладонью от плоского живота к самой шее, несильно, но ощутимо сжав её. От подобного движения Дрейфус судорожно и часто задышала, однако отстраняться или противиться не стала: уже ничего не казалось ей ненормальным или недопустимым.
Нехватка кислорода, однако, лишь сильнее разожгла возбуждение. А резкие и жёсткие толчки доводили Шошанну до исступления, стирая тонкую грань между насилием и обоюдным желанием. Грубость и боль должны были испугать её, вызвать отторжение, страх, ненависть к насильнику… Однако происходящее безумие нельзя было объяснить с помощью логики — девушка, ставшая жертвой обстоятельств и жестокости нацистов, столкнулась с мужчиной, привыкшим быть палачом для таких, как она.
Он и сейчас наказывал её. Вот только казнь эта была куда более изощрённая, неправильная и постыдная. Казнь, от которой получали наслаждение и жертва, и палач. Злая и жестокая превратность судьбы…
Хватка на шее стала сильнее, и перед глазами начали плыть круги. Шошанна дышала негромко, но часто и прерывисто. Слабые стоны срывались с её губ, пока она подавалась навстречу толчкам Хельштрома, сильнее сжимая ладонью его волосы, причиняя хоть и не сильную, но всё же боль. Боль, которая вынуждала его шипеть сквозь стиснутые зубы, ускоряя движения.
Когда же наслаждение достигло своего пика, Шошанна, прогнувшись в спине, протяжно и выразительно застонала, в ту же секунду испытав приступ кашля. Хельштром же, распахнув рот в немом крике, излился в неё, прижавшись покрывшимся испариной лбом меж её лопаток. Ладонь его наконец соскользнула с шеи девушки, и та смогла сделать глубокий вдох.
— Говорил же… Я всегда получаю то, что захочу, — тяжело дыша, прошептал Хельштром, медленно, словно нехотя, отстраняясь от Шошанны и поднимаясь с дивана.
Шошанна в ответ не произнесла ни слова, лишь нахмурилась, сжав губы в тонкую линию: признавать победу немца она бы ни за что не стала. Поднявшись на ноги, что теперь казались ей ватными, Дрейфус, не обращая ни малейшего внимания на собственную наготу, прошла к столику, на котором лежала почти пустая пачка сигарет, и, достав одну, закурила. Табачный дым в ту же секунду змейкой заструился в воздухе, и Шошанна, не желая, чтобы квартира провоняла им, медленно подошла к приоткрытому окну.
Хельштром же, заправив рубашку в штаны и надев на себя китель, принялся молча поправлять растрепавшиеся волосы, то и дело бросая косые взгляды в сторону обнажённой фигуры Шошанны, словно порываясь что-то сказать. Впрочем, ей было плевать: штурмбаннфюрер получил, что хотел, и теперь мог со спокойной совестью убираться.
— До скорой встречи, Эммануэль, — уже у двери спокойно, даже бесцветно произнёс Хельштром, вызвав своими словами приглушённый и горький смешок Шошанны.
Впрочем, тон, которым произнёс эти слова Хельштром, немало удивил Шошанну: никакой издёвки или иронии, никакого злорадства или самодовольства… Неужто он не гордится собой? Неужто не радуется ещё одной маленькой победе?
— Само собой… — сделав затяжку, отстранённо ответила Шошанна, не отрывая взгляда от окна, не желая даже смотреть в сторону немца.
Шошанна предполагала, что за прощанием майора последует ещё что-то: слова или же действия — не имеет значения. Однако, к её превеликому удивлению, Хельштром не произнёс больше ни слова, почти бесшумно, подобно тени, покинув квартиру, оставив девушку стоять возле окна и смотреть сквозь слёзную пелену на то, как он садится в хорошо знакомую ей машину.
Лучше бы он пустил пулю ей в лоб ещё тогда, в день их встречи в кафе. Так было бы проще… По крайней мере, тогда Шошанне не пришлось бы с презрением и ненавистью к самой себе вспоминать то, что произошло между ними и то, как она реагировала на грубые и болезненные действия немца. Тогда ей не пришлось бы стыдиться удовольствия, испытанного во время этого чистой воды безумия. Да, так было бы проще…