Страница 2 из 8
Иногда по вечерам дом пустел, и я усаживался в дубовое кресло в гостиной и рассматривал фотографии в бабкином альбоме, а Марфуша, любившая стоять у оконной шторы на другом краю гостиной, ждала наступления темноты, глядя в окно, проникаясь неведомым и исполняясь мистическим чувством связи с бытием. Сидеть на дубовых плашках было жестко, и я подтягивал ноги, чтобы плахи не врезались ребрами в икры, и с другого конца гостиной – а иногда, казалось, с другого конца мира – взирал со страхом на прильнувшую к окну и неизвестно чего ждавшую около него Марфушу. Засидевшись, я начинал различать под ее мешковатой одеждой бледные кожные покровы, облекавшие бочковатые ребра, вглядывался в смутно мерцающую жизнь кишок и незаметно для себя приспускал подтянутые вверх коленки, и от этого с внутренней стороны под ними оставались красные полоски – следы граней деревянного кресла. Когда совсем смеркалось и в комнате не слышалось даже наших разобщенных дыханий, возвращавшийся из лечебницы или концерта дед Петр Петрович непременно что-нибудь ронял в прихожей, и мыши сновидений разбегались.
Как-то раз Марфуша встречала возвращавшуюся из Костромы Марью Гавриловну на вокзале, и, увидав посвежевшую Марфушу, бабка сказала: «А вы недурно выглядите». – «Погода виновата», – стыдливо заметила Марфуша. Поезд сильно опоздал, и, передав саквояж Марфуше, Марья Гавриловна раздраженно выбранила железнодорожные власти. – «Ну, уж нет, – обиженно парировала Марфуша, – это только если вам беспокойство, а так что… вовсе даже и не такое бывает». – И она замолчала, замкнувшись в своих потусторонних мыслях, страстно желая терпеть любые муки, лишь бы ничего не знать о скорбном и слезном несовершенстве этого мира. Зато в растения и механизмы Марфуша всматривалась очень внимательно, одним только взглядом, казалось, починяя разнообразные сломанные устройства, ход которых, в отличие от человеческого, был предсказуем и не внушал ей никакой тревоги. И в мыслях и наяву она скользила по нахоженному квартирному коридору, который всякий раз приводил ее к сердечной привязанности Петра Петровича – расставленным по всем комнатам горшкам и кадкам с привоями и подвоями, с которыми она безропотно и безучастно долгими часами возилась. Она рыхлила и разравнивала в кадках землю, тщательно поливая ее и подсыпая удобрения так, чтобы они ложились ровным слоем. И по мере вхождения в этот укачивающий и задумчиво-бессмысленный ритуал ее словно магической силой втягивало в маленькую квартирную оранжерею, и тогда она развоплощалась, ее человеческий абрис стирался, и она сливалась очертаниями и бурой одеждой с космическим миром вегетаций. Никого уже не удивляло, отчего на вопрос о чудных геранях она отвечала рассказом о непонятно в каких краях, лежащем болоте с тяжким духом и чавкающими мшаными окошками. Меж тем все, что ни произрастало в горшках и кадках, росло буйно и цвело в самое заказанное какому-либо цветению время, имея первопричиной витальной вакханалии невразумительную женщину, к тому же витавшую в Бог весть каких облаках или болотах. И всем казалось, что роскошные олеандры, магнолии и филодендроны измышлены и рождены ею непосредственно из себя в порядке компенсации за отстраненность от жизни и потупленный взор.
Когда шквальным ветром снесло сложившийся порядок вещей, а еще до того, в преддверии шторма исчез Петр Петрович, и позже Марья Гавриловна переселилась в деревню кормить себя с деревенского огорода, Марфуша из города уезжать отказалась. Никакие исторические и социальные преобразования не в силах были переместить межи в вечном марфушином мире, признанном ею и на этот раз действительным и разумным по той простой причине, что она не могла сделать никаких сопоставлений и, стало быть, вывести итога. Ее оставили присматривать за пустовавшей дачей внезапно куда-то запропавшего доктора Фогеля. Из-за неумения водворять вещи на места никто так мало не подходил на роль хранителя имущества, как Марфуша. Да и как она могла соотносить незнакомые вещи с какими-то неведомыми местами! Привыкнув за долгие годы, проведенные в одной и той же квартире, к определенному быту, напуганная чуждостью и удобством обстановки, она бессознательно старалась больше находиться вне домашних стен. Волоча дырявую калошу, она перекапывала землю в цветнике, возделанном прежним садовником небрежно и без любви, а цапки с приставшими, нанизавшимися на зубцы сыроватыми кусочками дерна и слипшимися комьями земли, на которых иногда зазевывался червяк, складывала в дачной гостиной на зеленое сукно ломберного столика, чтобы не украли.
Соседи видели, как она задумчиво грелась на солнце в саду возле куста чахоточного белого шиповника, вновь зацветшего под марфушиным взглядом с последней нездоровой безудержностью, размышляя о том, что на калошу вполз муравей… но чего искал, не нашел и обмер. В калоше неровная дыра от угля – из печи выпал. Муравей оцепенел. В дыру идет тепло… спина припеклась, а руки никак… отчего это все какое-то не такое… и куст… странно, чтобы шиповник и на болоте… да разве что угадаешь… думаешь так, а выходит напротив и, наверное, так и нужно… бедные, бедные… все бедные… Последнее соображение пробилось на поверхность и заняло все свободное пространство, не оставляя ничему места и постепенно, как всякая не предполагающая продолжения мысль, утрачивая определенность очертаний. Набравшись духу, она отважно решилась продолжить путешествие мысли и подумала, о чем бы ей подумать, но не нашла – и опечалилась. И, как всегда, когда она огорчалась, затмевая явь, вплыла картинка болота, отличающаяся, однако, на этот раз от привычной тем, что струящие тяжкие развратные фимиамы остролистые осоки, сабельники, шептухи и хвощи были такими злобно страстными, вода, из толщи которой на поверхность, звучно лопаясь, всплывал густой и тягучий крахмал вожделений, мельтешила пиявками и зырилась такой провальной чернотой, так удушал исходящий от нее истомный дух болиголова, что от сонной глубины и невнятного страха в Марфуше сделалось головокруженье. Пошатываясь, она пошла к себе в дачную кладовку на топчанчик.
Присланный для изъятия лишнего имущества у тех, кто им располагал, в окрестности неожиданно возник бывший марфушин муж, бросивший малярить ради должности начальника и превратившийся к этому времени в грузного человека старше своего настоящего возраста. Наведавшись по служебной обязанности к Марфуше, он растерялся, смотря и не понимая, кто перед ним. Увидав на ломберном столике цапки, он с неудовольствием произнес: «Эх…» – и махнул рукой, не зная, как себя вести. И хотя из-за подневольной службы ему было привычно быстро смиряться с утратой предыдущих состояний, встретив Марфушу, бывший муж долго удивлялся несоответствию тогда и теперь, а если точнее, непонятным событиям тогда из такого очевидного теперь.
Между тем Марфуша, чьи чувства после того, что с ней случилось, не запутались и усложнились – и это было бы вполне естественно, – а неожиданно упростились, бродила на закате по саду, укутанная от комаров, как во времена татаро-монгольского ига, в трех кофтах и двух юбках, а ее замечавший отдельные вещи и действия и отказавшийся от выведения итогов ум никому в пустом доме и саду не мешал. Переселившись, кстати, даже не столько в кладовку при кухне, сколько в хозяйский сад, она страстно и беспросветно огорошивала землю семенами цветов. С одним отличием: если некогда в доме деда Марфуша культурно взращивала ботанические раритеты, ныне она полоумно сеяла плевелы. А так как еда в одиночестве перестала быть для нее трапезой, превратившись в поспешное утоление неважной нужды, то и ела она в саду из пригоршни прихваченные в кухне отварные картошки. Иногда она жевала принесенный бывшим мужем высохший бутерброд из буфета учреждения, чье неземное название повергало Марфушу в особенно глубокую задумчивость.
Вечерами, прихлопывая на впалых скулах комаров, она размышляла о том, что цикламены летом любят прохладу, а гладиолусы имеют пристрастие к солнцу… из этого надо было сделать какой-то вывод, относящийся к хозяйскому саду, но она никак не могла догадаться какой и потому покидала стезю умозаключений и, приволакивая калошу, бездумно пересаживала цветы куда надо. При этом ее блеклый взгляд все чаще стремился к тому уголку сада, в котором под могильным камнем был похоронен хозяйский кот. Она думала, что там подходящее место.