Могила Густава Эрикссона

– Хватит ёрничать! Ты мне лучше объясни, почему они без тебя раскрывать перестали? Да они без тебя на третий этаж поссать сходить не могут!

Тут надо уточнить, что мужской туалет у нас был расположен на том же этаже, на котором работали два былинных богатыря – наш зам по опер и начальник розыска.

– А что? Очень дисциплинированные ребята. Я всегда им говорил, что на третий этаж – насрать. А вот про поссать на третьем этаже я ничего не говорил.

– Ну что ты за человек?! С тобою же нормальному человеку говорить невозможно!

Я разлил коньяк по стаканам.

– Вот и давайте поговорим, как нормальные люди. Про мой передвинутый дембель Вы, конечно, знаете?

– Конечно. Сочувствую, дурацкая ситуация.

– Да, дурацкая. У дурака и ситуация дурацкая. Теперь вопрос, Сергей Иванович. Что, по моим линиям действительно всё плохо?

– Так плохо, что такого не припомню. Районные отделы встали сразу после Нового Года. Дают одну ерунду, я даже уже орать перестал на селекторах. Твои ничего не раскрывают уже недели три. По первому кварталу будем в глубокой жопе. Так что, считай, год уже провалили. Татарин твой рапорт на пенсию написал. Андрюха Чугунов тоже.

Андрюха Чугунов – это начальник моих грабителей.

– А Андрюха-то куда? Ему же рано, вроде, на пенсию?

– Ты знаешь, оказывается, если вместе с вышкой брать, – у него выслуга уже есть. Да он в бухгалтерию сходил, ему пенсию посчитали – он, видать, такого не ожидал. Сейчас в Восточное Измайлово начальником отдела пытается перейти. Отпустить мне его?

Я представил себе Чугуна, которому насчитали пенсию тысяч семнадцать и мне стало его по-настоящему жалко. От хорошей жизни начальником в Восточное Измайлово, а это был самый разваленный отдел в округе, в котором уже давно не было начальника, не пойдёшь.

– Отпустите, Сергей Иванович. Вы же понимаете, что после моего ухода друзья с третьего этажа его до дурки доведут. А он умница и трудяга. Помните, как он с переломанными рёбрами и со сломанной рукой не на больничном сидел, а своими грабежами руководил. А это Вам ежеминутная работа, это не убойка, где можно месяц сопли жевать, потом в конце месяца раскрыл что-нибудь и – я герой.

– Да, Чугун твой – достойный пассажир, отпущу. Давай за него, – мы выпили.

– Юр, ты же понимаешь, – я не просто так приехал, – Сергей Иванович как-то непозволительно для его статуса быстро захмелел. – Я хотел тебя попросить…

– А давайте я Вам всё сам скажу, – перебил я его. – Вы хотите мне сказать, что до 30-го апреля всё равно придётся дорабатывать. А дела обстоят – швах. Так почему бы мне не выйти из отпуска и не сделать по нескольку эпизодников по моим линиям?

– Ты пойми, это я не приказываю, а прошу, – дело дошло до второй бутылки коньяка. – Причём прошу даже не как друга, а как правильного человека.

– Тогда у меня три условия.

– Какие?

– Первое. Сегодня у нас среда. Выйду я в понедельник. Сами поймите, мне эту отсрочку дембеля надо переварить.

– Понимаю. Дальше?

– Второе. В Главк на совещания три раза в неделю пусть Ваш племянничек ездит, и Вы сами ему это объясните, – двоюродный племянник Сергея Ивановича, Сашка, работал моим замом и начальником отделения по разбоям.

– Не вопрос.

– И третье. Моим друзьям с третьего этажа объясните, что пока я пытаюсь что-то сделать, – пусть они в мои отделения не лезут.

– Это я обещаю. Теперь давай на посошок и я поехал. Знаешь, поеду-ка я домой, имею я право отдохнуть или нет?

Мы выпили на посошок, я проводил до лифта Сергея Ивановича. Сомнений не было, этот человек, если что-то пообещал, свои обещания сдержит. А я?

ГЛАВА 7. ПРОЩАНИЕ С МАТЁРОЙ.

Не подумай чего лишнего, дорогой читатель. Прощание с Матёрой – это от слова «Матёра», а не от погонялова «Матёрая». Ты то, поди, уже представил себе женщину-вамп, красу, грозу и гордость уголовного мира, по кличке «Матёрая», которая сбрасывается с лоджии своего шикарного офиса на 116-м этаже, не в силах пережить расставания со своим любимым подполковником Ершовым, уходящим на покой. А речь то идёт всего лишь о деревне Матёра на одноимённом острове посреди Ангары, которая была затоплена в результате строительства Братской ГЭС. А писатель-«деревенщик» Валентин Распутин в 76-м году написал об этом замечательную повесть.

Вытащив себя невероятными усилиями в понедельник на работу, я обнаружил такое… В общем, Сергей Иванович, многое не договаривал. Положение по моим линиям вовсе не было плохим. Оно было катастрофическим. Я посмотрел статистику и сравнил её с показателями прошлого года, когда мы ещё с начала января рванули с места в карьер. Стало понятно, что таких минусов по итогам 1-го квартала мне бы в обычное время никто не простил. Это было не самое плохое. Сыщики и руководители в моей оперативно-розыскной части готовили полный расход по мастям. После того, как стало ясно, что я действительно ухожу, это было вполне объяснимо. Им предстояли нехилые перемены, а нормальные люди перемен не любят.

Весь мой запал кончился уже в четверг. Я впал в странное полубессознательное состояние. Со стороны я напоминал старуху Дарью Пинигину, главную героиню повести Валентина Распутина. До затопления Матёры остаётся неделя, но в город к сыну старуха Дарья не собирается, а усердно белит свою избу, которую через несколько дней предаст огню санитарная бригада.

Именно в таком состоянии, похожем на затянувшийся тяжёлый сон, я сумел подвигнуть своих разбойников на приём двух вполне нормальных и профессиональных бригад, сам организовал приём четырёх групп скокарей, две из которых оказались эпизодными. А мои любимые автомобилисты, видимо решив сделать мне прощальный подарок, три раза задерживали серьёзных угонщиков. Задержания получились не слишком эпизодные, но резонансные. Вот только от мошенников мне ничего не удалось добиться: из старой гвардии времён 11-го года там почти никого не осталось, а с майором Изюмовой, их начальницей, у меня с декабря отношения совсем разладились. То по нескольку раз в день кофе меня поила со всякими вкусняшками, а теперь мне только хамила и самое ласковое, что от неё можно было услышать, звучало так: «Сам пойди и сделай». Орать на женщин я не умею, бить тоже. Хотя даже если бы и умел, в данном случае это было бы лишним, и я махнул рукой.

Человеческая память обладает одним очень милосердным свойством. Когда всё совсем тяжко и хреново, воспоминания об этом быстро стираются. Вот и я совершенно не могу вспомнить вторую половину февраля того года, март и апрель. Вместо этого в моей памяти всплывают финальные эпизоды моего любимого фильма о Войне «Железный крест». И представляю я себя не мудрым и человечным фельдфебелем Рольфом Штайнером. Все мои последние месяцы работы слились в один эпизод. 43-й год. Таманская катастрофа достигла своего апогея. Связи с батальонами больше нет. И старенький полковник Брандт, не торопясь, снимает со стены пистолет-пулемёт, надевает каску и выходит из блиндажа. Там он поднимает руку и кричит бегущим мимо него солдатам: «Хальт! Ир вердет мит мир кампфен! (Стойте! Будете сражаться вместе со мной!)» А через три секунды получает свою пулю. В общем,

Не радуйтесь его поражению, люди!

Ибо, хотя весь мир встал и остановил ублюдка,

У суки, его породившей, снова течка. *8

И вот наступило то самое 30-е апреля. Морда у меня осунулась, глаза ввалились и смотрели всегда куда-то мимо собеседника. Давно нестриженные виски окончательно побелели, а упрямо выдвинутый вперёд подбородок зарос жёсткой многодневной щетиной. С физиономии не сползала какая-то мёртвая и застывшая усмешка.

В два часа дня я зашёл к начальнику розыска и сдал ему тубус с ключами от сейфа и кабинета. На вопрос, можно ли ребята-убойщики заберут мой диван, я ответил в свойственной мне доброжелательной интеллигентной манере: «После шести часов хоть друг друга на нём ебите». И в последний раз поднялся к себе. Забирать домой я ничего не собирался. Право же, на кой мне дома маршал Щёлоков? Но вот оставлять врагу мои запасы «Старого Кенигсберга»?! Капитулирен – нихт! Поэтому ещё вчера я пригласил проститься со мной всех моих приятелей-руководителей. Но всем ребятам с третьего этажа было разъяснено: приняв участие в этой безобразной акции, они навсегда станут для своих начальников-соседей по этажу Филиппами Киркоровыми. И в моём кабинете меня ждали пять начальников отделений моей ОРЧ, столько же бутылок коньяка на столе и шесть стограммовых стаканов. Единственное, чего мне по-настоящему хотелось сейчас, – надраться до полного бесчувствия.