Богиня

========== Часть 1 ==========

За кулисами было шумно и пыльно. Пахло дешёвой пудрой. Приткнуться было некуда — туда-сюда сновали фокусники, люди из шоу уродов, переодетые в женщин мужчины с контрабасами. Скудное освещение скрадывало тенями грязные столы, пожелтевшие от времени плакаты на стенах — наводило лоск там, где его отродясь не было.

Чонгук придвинул к себе один из стульев, стоящих вдоль гримёрного стола. Белый костюм для выступлений обязывал внимательно присматриваться — то ли стул был благородно тёмно-деревянным, то ли в пятнах от кукурузного самогона, который пианист, старина Дженкинс, таскал в фляжке в нагрудном кармане. Чонгук провёл по сиденью ладонью и удовлетворённо сел. Ждать оставалось недолго.

— Эй, сладенький! Твоя китаёза на месте. Столик уже занят.

— О, правда…

Не успел Чонгук поднять голову, как за подбородок его цапнула приторно пахнущая рука, по щеке мазнули перья из боа, а следом в уголок рта клюнули густо напомаженные липкие губы. Он сделал вид, что смутился, а танцовщицы бурлеск-шоу — шумная скудно одетая толпа — расхохотались и увеялись переодеваться. Расположились рядом, почти не прячась за ширму. Чонгук хмыкнул, исподтишка стрельнул глазами в сторону женских тел. Новенькие были ничего так. Аппетитные. Подтянутые. И всё на этом. Он отвернулся к столику. Где-то здесь должны лежать салфетки для снятия грима — надо стереть яркий след помады.

Смущаться было не сложно. Чонгук мастерски эксплуатировал свой невинный образ, а легкомысленные профурсетки от его неловкого вида прыскали и лучились восторгом.

— Какая хорошенькая мордашка!

— Посмотри, Хелен, какие глазки! Почему круглые, а не узенькие, а?

— Детка, дождись меня после работы, и я избавлю тебя от стыдливости.

После десятка выступлений Чонгука было не смутить — ни обилием женских тел по соседству, ни отсутствием на них мало-мальски приличной одежды — часто их обряжали в одни чулки и короткие юбчонки, а соски на груди прятались под наклейками с метёлками. Смирился он и со своими ласково-настырными прозвищами «сладенький», «глазастенький» и «китайчонок». Первые дни Чонгук пытался объяснять, что он не китаец, а такой же, как и они, американец, родился и вырос в Чикаго, а родители его — корейцы, сбежавшие в Америку в поисках приключений и другой, свободной жизни. А потом махнул рукой. Китайчонок, так китайчонок. Для танцовщиц все азиаты были «узкоглазыми, желторожими чинками*, а Чонгуку за смазливую внешность достались куда приятнее прозвища.

— Ах, сладенький, что ты здесь делаешь, такой юный и хорошенький, в этом рассаднике похоти и разврата. Этот мир тебя испортит. О-о-о, вот так, глубже… — вздыхала одна из разбитных девиц, пока Чонгук трудился на ней, погружаясь в мягкое, горячее нутро. И обнимала крепче, подбрасывая точёные бёдра.

А он не вздыхал и не тужил. Ему, наоборот, нравился свободный дух закулисья со сладким ароматом женского парфюма и дешёвого табака. Ему только-только исполнилось двадцать, а жизнь кипела наваристо. Он пел — занимался любимым делом, красавицы, танцующие канкан, плавно сменялись на члене, и каждая искренне считала, что избавляет его от «невинности». Да и деньги в карманах водились, был сытый и одетый. Не то что, пару месяцев назад, когда потерявший работу на заводе отец искал её в газетных объявлениях — хоть улицы мести, хоть трубы чистить. Бесполезное занятие — поток иммигрантов из Китая заполонил рынок труда, удешевил производство, и тех денег, которые отец зарабатывал время от времени, не хватало на содержание семьи. Объявление о поиске певца в ресторан-кабаре Чонгук увидел там же, в газете. Сомневался недолго — голод, острая необходимость в вещах перед зимними месяцами толкали под руку. И петь он умел, несмотря на то, что был самоучкой. Ресторан был одним из популярных, владел им бутлегер* из итальянской диаспоры. В баре лился рекой отличный контрабандный виски, что неизменно привлекало искушённых богачей и американскую аристократию. Чонгука прослушали молниеносно, хозяин через пару строк махнул рукой с зажатой в ней сигарой, и дело было сделано — его взяли выступать. Чонгук начал своё знакомство с изнанкой красивой, бурной, богатой жизни.

Конверт с долларами оттягивал карман. Чонгук уже знал, что она заняла своё место. Конферансье недавно принёс очередную передачку. Вручил, приложив палец к губам и прошептав:

— Сегодня леди хочет тебя видеть… Подойди к ней после первой песни. — И ушёл, довольный, посвистывая. Чонгук был уверен, что за «услуги почтальона» он получал отдельно.

Любопытство шипело под кожей. Кто она? Какая она? Чонгук её никогда не видел. С освещённой сцены было видно изящную руку, очерченную высокой перчаткой, зажатый пальцами мундштук и сигаретный дым, густившийся вверх. Незнакомку привозил водитель, непосредственно перед его выступлением и увозил сразу, как оно заканчивалось. Девчонки из кабаре видели и завидовали — возил её автомобиль Форд Т, недавно вышедший с нового конвейерного производства. А ещё они говорили, что та тоже азиатка. Слухи ходили разные. То, мол, она жена мафиозника, который то ли помер, то ли пропал, то содержанка какого-то промышленника. Известно было одно — она бронировала столик каждый день, слушала пение Чонгука и уезжала. Иногда передавала ему деньги. Много денег. И отказывала в просьбах о встрече, чтобы поблагодарить.

Но сегодня любопытство Чонгука будет удовлетворено. Наконец он сможет её увидеть, спросить, почему он — тот, кому она платит? И сказать спасибо — благодаря деньгам семья смогла переехать из Рождерс-Парк в более благополучный Олбани-Парк*. А если она согласная, можно и по-другому… Лишь бы не была уродиной, — думал Чонгук.

На сцене джаз-бэнд доиграл последние лихие ноты диксиленда*. Чонгук встряхнулся, расправил на груди изящно повязанный платок.

— Китайчонок, твоя очередь! — донёсся до него крик конферансье. Он встал, переложил поудобнее конверт во внутреннем кармане пиджака и пошёл на сцену, провожаемый улюлюканьем обнажённых танцовщиц.

***

К столику Чонгук подходил с трепетом. Волнение старался спрятать, уверенно чеканил шаг вслед за конферансье и расправлял плечи. Шутка ли, пока пел на сцене, беспрестанно смотрел в её сторону. Там — скупой на освещение угол, для тех, кто хотел остаться незамеченным, тихо и молниеносно проворачивать тёмные делишки. Неизменная отставленная тонкая рука, чёрные линии перчатки за границей света, витые клубы сигаретного дыма над мундштуком. Что она хотела за свои деньги? Внимания? Праздных разговоров?.. Секса? Что ж, он был готов. Невинность и смущённый вид слетали с него, как листья с дерева на холодном ноябрьском ветру, были такими же лживыми, как красота и богатая обстановка ресторана по эту сторону кулис. Здесь пахло дорогим табаком, в нос проникал изысканный запах дамских духов, над столами стояли ароматы фаршированных грибов, курицы в сливочном соусе, картофеля, маринованного в мясном соке. Чонгуку сюда не было доступа, его участь — беречь свой белый, недавно купленный костюм от пятен и пыли закулисья. Но он шёл по залу, между столами, провожаемый недоумёнными мужскими взглядами и оценивающими — женскими.

Он зашёл за линию темноты и остановился. Пытался рассмотреть, но резкий переход из света в тьму туманил зрение.

— Садись, — услышал он мягкий, грудной голос. Рука в чёрной перчатке плавно качнулась, указывая. Дым от сигареты в мундштуке завился кольцом.

— Добрый вечер… мадам, — запнулся Чонгук, когда сел и рассмотрел перед собой… Девушку?.. Женщину?

Она была прекрасна. Девушка?.. Женщина?.. Бесконечно молода, изящна, как старинная шёлковая кукла, белокожая даже под покровом сумрачных всполохов. Чёрный водопад гладких волос волной спускался на обнажённые плечи, прятался за спиной. Не по моде. Но так красиво. Небольшую аккуратную грудь, талию, видимую над столом, чётко облегала, кажется, бархатная ткань. Синяя, как полуночное небо? Багровая, как запёкшаяся кровь? Во тьме не разобрать. И снова немодно — Чонгук за прошедшие месяцы насмотрелся немало, на короткие светлые платья, откровенно подпрыгивающие во время танцев, блестящие шёлковые ткани, переливающиеся под брызгами огромных люстр. И как же ей шло, её старинной, художественной красоте. Она была как из другого мира — вступившая в вертеп, в хаос, в порок богиня Луны. И явно старше Чонгука, намного старше — возраст читался в уставшем взгляде, в скорбных складках у губ, в углублениях около носа. Двадцать семь? Двадцать восемь? Все тридцать? Сложно сказать. Гладкое детское лицо горько контрастировало с печалью в облике. Хрупка и величественна. Доступна и далека. Нежна и неприступна. Такая девушка-женщина сидела перед ним.