Мистер Ивнинг

«Тогда устрой это в следующий четверг, дорогой. Я приду, и скажи Берли, чтобы не подвел. Я сделаю это, родной, — для тебя и для всех нас».

На следующий день я позвонил ей и сказал, что не стоит принимать мои слова всерьез, что я всего-навсего пошутил, и так далее, и тому подобное. Но она заверила, что сделка состоялась, пообещала прийти в четверг и повесила трубку.

Я так разозлился на эту стерву, что тут же позвонил чернокожему великану Берли и с места в карьер обо всем ему рассказал. Понимаете, в то время мы с Берли, скажем так, были больше, чем друзья, — по старой привычке Руперт самодовольно ухмыльнулся. — Ну и, — продолжил он, — к моему легкому изумлению, наша милейшая знаменитость с готовностью на все согласилась.

Трезво поразмыслив пару часов, я запаниковал. Сначала перезвонил Берли и попробовал уговорить его не приходить. Но Берли несся на гребне новой волны идолопоклонства и паранойи, и море ему было по колено. Он заверил меня, что жаждет прийти и довести до конца наш план, который окрестил «божественным». Разумеется, тогда я еще не подозревал, до какого конца он собирается дойти, да и бедняжка Джорджия, разумеется, тоже!

Потом я, конечно, снова попытался отговорить Джорджию. С таким же успехом можно было убедить Жанну д’Арк вернуться на скотный двор. Тогда я представил все именно так, как оно затем и произошло, впрочем, возможно, не во всех подробностях. — Он с тоской окинул взглядом лондонский интерьер и осклабился: говоря о Нью-Йорке, Руперт еще больше по нему скучал, ведь, несмотря на предпринятую попытку, ему не хватило таланта, чтобы создать салон в Лондоне.

— Я не спал накануне всю ночь, — Руперт Даутвейт приступил к описанию события, приведшего к его краху. — Я считал себя дерзким, полагал, что меня никому не догнать. Ведь по шику, вкусу и блеску именно мои четверги опередили четверги Джорджии, как минимум, на целое поколение. И вот в воздухе запахло жареным: кто-то вознамерился перехватить у меня инициативу.

Вы не поверите, в тот вечер пришли все: точно почуяв грядущее событие, ко мне умудрились прибыть какие-то люди из Вашингтона, надоедливая принцесса и коронованные особы из всех вотчин тщеславия. Там был даже толстяк из Канзас-сити, который несколько сезонов назад сделал себе обрезание, с целью втереться в нью-йоркскую литературную тусовку.

Когда вошла Джорджия, никто ее вначале не узнал — даже Берли. Она вся сияла, хоть и была слегка напряжена, и я впервые заметил, что ее подтяжка не слишком стрессоустойчива, однако Джорджия все-таки выглядела наполовину моложе своих лет и потому с первой же минуты имела оглушительный успех.

«А теперь, моя прелесть, — сказал я ей на ушко, благоухавшее каким-то эфирным маслом по двести долларов за унцию, — пожалуйста, раскланяйся со всеми и поезжай домой — моя машина стоит прямо напротив двери, за рулем Уилсон. Сегодня ты произвела фурор, и теперь скройся, пока все еще аплодируют».

«Я доведу это дело до конца, солнышко», — она была тверда, как кремень, я заметил, что Берли поймал старухин взгляд и подмигнул.

«Только не в моем доме, — прошептал я, лихорадочно целуя ее в безумном стремлении скрыть от гостей собственное отчаяние. — Как ни крути, я предложил свой планчик, когда мы были навеселе».

«Латинская пословица гласит: истина — в вине», — она поцеловала меня в губы и оставила, а затем обошла всю комнату, как в прежние времена своего салонного величия, пожимая протянутые руки, купаясь в объятьях и поцелуях. Она имела ошеломляющий, головокружительный успех, и мне вдруг показалось, что ни она, ни Берли не собираются делать того, на что согласились, а я, как дурак, попался на их удочку.

Видя, какое сильное впечатление она произвела, я стал напиваться и, чем сильнее ее хвалили, тем больше злился и нервничал. Я бы ни за что не потерпел, чтобы Джорджия вернулась и заняла мое место.

Я подошел к Берли, которому все поклонялись до исступления. Он тотчас обернулся и сказал:

«Руппи-детка, ты пришел снова попросить меня не делать того, что я всенепременно сделаю?» — он злобно улыбнулся.

«Берли, миленький, — я взял его за руку, — я не просто хочу, чтобы ты дошел до громкого, грандиозного конца, но чтобы все получилось на мегатонны колоссальнее, чем мы запланировали. Именно это я и хотел тебе передать», — я поцеловал его и молча обнял.

Теперь меня уже нельзя было ничем запугать, и мое предложение казалось слегка невообразимым даже мне самому, даже спьяну. Я смутно осознавал, что сам нарываюсь на политическое убийство.

Но чем дольше я наблюдал за тем успехом, которым Джорджия пользовалась у всех без разбору, тем нестерпимее мне хотелось, чтобы назревавший скандал, наконец, разразился. А тут еще величина ее брильянта — это уже было чересчур. В нашей среде таких огромных брильянтов никто не носил. Она хотела этим оскорбить меня, высмеять при всем честном народе, показав, что я могу наскрести от силы миллион, а она не сосчитает все свои деньги и за два года ревизии.

Прошло время. Я заглянул в туалет, где готовился Берли, обнял его и подбодрил.

А затем ощутил величайшее спокойствие, какое, говорят, чувствуют люди, узнав, что жить им осталось недолго. Я сдался, нашел себе удобное местечко поближе к сцене и плюхнулся в кресло. Все обо мне забыли.

По-прежнему оставаясь в центре внимания, Джорджия направилась прямиком туда, где собиралась выступить по случаю своего возвращения.

Как раз вошли новоиспеченные знаменитости, которым я едва успел кивнуть: герцогиня, какая-то второсортная знать, сенатор, дива и, откуда ни возьмись, популярный кинокритик, внезапно обнаруживший, что он никакой не гомосексуалист. Тут-то из клозета с шумом и гоготом выплыл Берли: в чем мать родила, с перьями в волосах.

Я заметил, что Джорджия на мгновенье замерла (ведь в нашем изначальном плане ничего не говорилось о наготе, во всяком случае, она думала, что речь идет о символическом жесте), точнее, мне просто показалось, что она замерла. На самом же деле Джорджия просто остановилась, поставила бокал, расправила, как бравый солдат, плечи и в ожидании застыла.

Берли запрыгнул на расчищенный по такому случаю мой прекрасный старинный ореховый стол. Все изобразили притворный восторг. Джорджия завертелась, точно кролик перед удавом. Берли повернулся к ней спиной, наклонился и с боевым воплем отклячил черные булочки. Оттягивая время, она покачнулась, после чего (я не увидел этого из-за голов, а только услышал) поцеловала его в зад. Поднявшись, я сумел разглядеть, как он подставил ей перед и середину — там все колыхалось, но кто-то снова заслонил обзор, и по ропоту в толпе я догадался, что она довела дело до конца, поцеловав Берли и спереди.

Затем я услышал ее крик и, встав, как раз успел увидеть, что Берли намазал ей лицо черным дегтеобразным веществом и приклеил пару белых индюшачьих перьев.

Наверное, Джорджия пыталась сделать вид, что все так и задумано, что это великолепная шутка, но ее вопли доказывали обратное, и они с Берли стояли друг против друга, подобно двум жертвам автомобильной аварии.

Я тотчас понял, что все рухнуло. Всем стало противно или, в лучшем случае, скучно. Ни намека на успех. Не знаю, в чем тут причина: неправильно выбранный момент, не те люди, плохие актеры или вечерний час — объясняйте, как хотите, но то был ужасный, гнуснейший провал.

Я поковылял в заднюю часть квартиры и, почувствовав тошноту, улегся на пол рядом с каучуконосом. Почему-то вспомнил Китти, ушедшую, словно вчера, точь-в-точь как старый романист manqué[4] вспоминает все написанные им, которые издатели никогда не дочитывали даже в машинописи, не говоря уж о том, чтобы пообещать публикацию, и громко рыгнул. Люди наклонялись и, очевидно, щупали мой пульс, затем другие начали один за другим выходить, с извиняющимся видом кашляли, кивали либо подавляли слабый смешок. Они решили, что от досады я упал в обморок. Подумали, что я сам этого не ожидал. Сочли меня ни в чем не виноватым, но, тем не менее, пропащим человеком.