Мистер Ивнинг

Эдна работала у миссис Эвелин много лет. Она всегда носила маленькие передники. Казалось, она ничем не занимается, только ходит из кухни в прихожую или гостиную и тут же возвращается в исходную точку. Сегодня, руководя детским праздником, она беспрестанно бродила кругами и смотрела сверху вниз на каждого ребенка, так что впору было усомниться, есть ли толк от столь бурных движений. И все же без нее миссис Эвелин не смогла бы управиться с таким большим домом, — так говорили люди. И именно Эдна Грубер первая убедила миссис Эвелин, что Гелвей — человек обязательный и безукоризненно надежный. И именно Эдна Грубер всегда настаивала на том, что нужно пригласить Гелвея, если не находилось никого, кто мог бы выполнить какую-то трудную, а зачастую неприятную и грязную работу.

— Так что, Гелвей, я второй торт целиком отправлю тебе, вот только отыщу подходящую коробку.

Садовник поднялся, так и не съев ни крошки. Он произнес несколько слов и, услышав, как они вылетают из его собственных уст, удивился, точно буквы возникали перед ним, начертанные в воздухе:

— Мне очень жаль… сочувствую ее горю… Смерть матери… это самая тяжкая потеря.

Затем он услышал стук захлопнувшейся за его спиной двери. Птицы угомонились, на западе застыли багряные облака, и вечерняя звезда плыла над темнейшей их грядой — золотистая, точно головы веселящихся детей. Садовник перекрестился.

Он постоял в большом зеленом дворе мистера Тейта, любуясь травой, которую он сделал красивой для мультимиллионера: сохранил ее живость, но привел в порядок. С наступлением сумерек поднялся ветер, и открывшиеся вечером цветы источали первый нежный аромат, в котором преобладало благоухание ночной красавицы. На земле возле магнолии что-то блеснуло. Он подошел поближе. Это были ножницы для стрижки овец, которыми он подрезал косматую траву возле деревьев и кустов, большие клумбы и изгородь. Внезапно, оступившись в потемках, садовник жутко порезал ножницами большой палец. Он двинулся прочь, подволакивая ногу, словно распорол не руку, а ступню. Хлынувшая кровь отвлекла его от печальных раздумий. Прежде чем войти в огромный дом мистера Тейта, он оставил окровавленные ножницы в мастерской, потом тихо зашел на кухню, сел на обычное место за длинным сосновым столом, разыскал несколько ненужных льняных салфеток и принялся делать перевязку. Потом вспомнил, что рану следует стерилизовать. Он поискал йод, но в аптечке его не оказалось. Тогда он промыл трепетную плоть раны густым желтым мылом. Сделал повязку и застыл, погрузившись в раздумья.

Пришла ночь. На улице кузнечики и сверчки слились в головокружительном хоре, а от голосов древесных квакш и одной птички, повторяющей все ту же ноту в совсем уж далекой тьме, чувства садовника оцепенели.

Гелвей знал, кто принесет торт — сам именинник. И Руперт будет стоять и смотреть, пока садовник не съест кусок. Губы Гелвея пересохли, точно посыпанные песком. Посланец добросердечной миссис Эвелин уже идет с тортом по тропинке, кусочки гравия поднимаются и падают под его шагами. Руперту нравилось находиться рядом с Гелвеем, если представлялся случай, и, как и его мать, мальчик любил что-нибудь дарить садовнику: то монеты, то рубашки, а теперь вот вечернее лакомство. Ему нравилось трогать Гелвея — так он, наверное, трогал бы лошадь. Порой Руперт взирал на коричневые мускулистые руки ямайского слуги с искренним недоумением.

На заднем крыльце послышались шаги, раздался неуверенный, но громкий стук.

Руперт Эвелин, которому сегодня исполнилось тринадцать, держал коробку в вытянутых руках. Садовник принял угощение немедля, чуть склонил голову и сразу вытащил торт — нетронутый, если не считать куска, который Эдна Грубер отрезала для него в доме: кусок этот, в толстой вощеной бумаге, лежал отдельно от торта, к которому больше никто не прикасался. Гелвей тяжело опустился на стул, все так же склонив голову над подношением. Ему очень смущало безмолвное удивление Руперта: глаза мальчика были прикованы к нему, а не к торту, хотя в полутьме кухни чернокожий слуга растворился в тенях, и только светлая рубашка и полотняные брюки выдавали его присутствие.

Гелвей зажег лампу и тут же услышал удивленный крик встревоженного посланца, напоминающий жуткий вопль миссис Эвелин, прочитавшей телеграмму.

— Ах да, моя рука, — тихо произнес Гелвей и вслед за перепуганным Рупертом посмотрел на повязку — обильно просочившаяся кровь почти полностью окрасила бинт малиновым цветом.

— Не надо ли показать врачу, Гелвей? — Руперт внезапно пошатнулся и, чтобы не упасть, вцепился в предплечье слуги. Он сильно побледнел. Гелвей проворно поднялся, помог мальчику сесть, поспешил к раковине и принес ему стакан холодной воды, но Руперт отказался и снова дотронулся до руки садовника.

— Это смерть бабушки, Руперт, огорчила тебя…

Руперт посмотрел в окно, за которым в мерцающей дали виднелся его дом: там зажгли лампы, и белый фасад казался окруженным тенями кораблем, дрейфующим в летней ночи.

Чтобы хоть чем-то заняться и зная, что Руперт ждет, когда он отведает угощение, Гелвей полностью снял толстую обертку с праздничного торта и извлек его на свет — желто-белый, глазированный, величественный. В доме миссис Эвелин все делали превосходно.

— Ты… добрый… хороший мальчик, — начал Гелвей со странным музыкальным акцентом, который неизменно ласкал слух Руперта. — А вскоре тебе предстоит стать мужчиной, — закончил он.

От этих последних слов лицо Руперта омрачилось, хотя музыка голоса садовника вынудила его улыбнуться и кивнуть, но тут же его глаза сузились, остановившись на окровавленной повязке.

— Эдна сказала, что ты не съел ни кусочка, Гелвей. — Мальчику удалось совладать с собой и произнести это уверенно и твердо.

Садовник, привычно невозмутимый, смотрел на почти нетронутый огромный торт с глазурью цветов и листьев, фигурками человечков и словами, воспевающими любовь, день рождения и год — 1902.

Гелвей проворно поднялся и достал две тарелки.

— И ты тоже попробуй свой праздничный торт, Руперт… Я не должен есть один.

Мальчик решительно кивнул.

Ямаец отрезал два куска, положил их на большие обеденные тарелки, единственные, которые ему удалось найти, и принес увесистые серебряные вилки. Когда он передавал тарелку Руперту, его рука напряглась и кровь закапала на сосновый стол.

В ту же секунду, совсем внезапно, задний двор озарился странными вспышками и красными всполохами. Руперт и Гелвей одновременно подбежали к окну и всмотрелись в ночь. Зрелище, открывшееся им, было необычайным. На дальнем конце лужайки появилось нечто вроде факельного шествия: процессию возглавлял сам мистер Тейт, немолодой коротышка с бычьей шеей. Он был окружен приятелями; все они выкрикивали поздравления, пьяно возвещая, что владелец поместья выиграл турнир по гольфу. Неожиданно друзья подняли мистера Тейта на плечи и громогласно восславили победу.

Прислушиваясь к воплям, звучащим пугающе близко, настигающим садовника и Руперта, которые застыли, точно попав в осаду, именинник нежно сжал пальцы Гелвея.

Они смотрели, как процессия обходит стороной их убежище, свет факелов слабеет и исчезает из вида, гуляки маршируют к парадному входу в особняк, вдалеке от них, и там, за толстой каменной кладкой, утихают все звуки.

Почти в тот же миг, словно возвещая об исчезновении процессии, раздался оглушительный раскат грома, вспыхнули зубцы вишневых молний, и воздух, прежде столь недвижный, взметнулся и восстал в яростном порыве ветра. Затем донесся злобный хлест дождя по бесчисленным стеклам.

— Идем, идем, Руперт, — стал уговаривать Гелвей, — твоей матери сделается дурно от тревоги. — Он снял с крючка огромный макинтош и накинул на мальчика. — Быстрее, Руперт, твой день рождения закончился…

Они пронеслись через лужайку, где еще секунду назад победоносная процессия игроков в гольф прошла с факелами по сухой летней траве. Гелвей, ничем не защищенный от воды, тут же промок до нитки.

Эдна ожидала у дверей с таким примерным тщанием, точно была кариатидой, на короткий срок ожившей, чтобы принять мальчика из рук садовника. Одним движением руки, точно фокусник, она сняла с Руперта и вернула Гелвею его макинтош и сразу захлопнула дверь перед садовником и бурей.