Страница 200 из 214
— В какой-то мере. Я смотрел на людей, которых привык видеть с высоты рыцарского седла. Видел, как тяжела и беспросветна их жизнь. Как они беззащитны перед чужаками с оружием. Даже перед клочком бумаги со словами закона, которые они не в силах прочитать. Вспоминал, как едва не погиб сам. И кому обязан жизнью. Так я решил, что Бог дал мне шанс начать все сызнова, на чистом листе пергамента. Единственное, что по-настоящему отравляло мне жизнь, это знание, что, быть может, она меня узнала… И моя трусость. Страх задать вопрос — и получить ответ. Ответ, что она меня презирает и ненавидит, но любовь к Пантократору выше.
— Ты так и не спросил?
— Нет. Не смог. Не собрал в кулак достаточно храбрости. Я жил как новый человек… забыл, что Господь суров и ни один грех не останется незамеченным.
Они помолчали. Елена снова глотнула воды, предложила Насильнику, тот помотал головой, отказываясь.
— А в ту пору… — не поняла Елена. — Разве ты не сталкивался с… прежними?
— Посмотри на меня, — усмехнулся насильник. — Как думаешь, многие ли узнают в оборванце с копьем бывшего кавалера? А в плетельщике корзин?
— Понимаю.
— Однажды я отправился продавать товар. Корзины у меня получались хорошо, — сказал Насильник чуть ли не с гордостью. — И это добрый товар, в городе такое всегда нужно. А когда вернулся… Все уже закончилось.
— Бандиты.
— Бетьяры. Такие же, как я в прошлом. Шли с одной войны на другую, завернули по дороге, чтобы выгрести провиант. Они, в общем, не особо и буйствовали, но кое-кого все же убили. Мою… женщину, что заботилась обо мне, в том числе. Раскроили ей череп топором, когда она пыталась не пустить их в дом. С одного раза не получилось. Пришлось добивать.
Елена посмотрела на искупителя. Насильник выделялся на фоне лунного света как угольно-черный силуэт без единой светлой точки.
— Они были такими же как я. И я пошел за ними. Все прежние навыки, вся сила… вернулись обратно. Как смазанный салом доспех, который правильно хранился в крепком сундуке. Достаточно лишь затянуть ремни.
Насильник вздохнул.
— Навык убийства можно забросать мусором жизни, сделать вид, что его не было. Но забыть не получится, само умение останется навсегда. Вкус крови — как вкус хорошего вина. Годами пьешь воду, а затем…
Елена зябко передернула плечами.
— Я отомстил, — Насильник опустил подробности, за что женщина была ему благодарна. — Вспомнил, кем я был, прошел за ними, дождался ночи. И отомстил, — повторил рассказчик.
— Всех? — только и спросила женщина.
— Всех, — лаконично отозвался искупитель. — А когда меня отпустил безудержный гнев, когда я пришел в себя, окровавленный, с ножом в руках над трупами… Тогда я, наконец, понял, что потерял. Чем заплатил за грехи прошлого. И сколь тяжел, но справедлив гнев Божий.
— Так ты и стал искупителем?
— Не сразу. Но да, с этого начался мой истинный путь к Пантократору. Тогда я и взял себе прозвище, чтобы не забывать. Никогда не забывать.
— Ты принял тяжелую ношу, — заметила Елена.
Она запуталась, стараясь разобрать по полочкам новое отношение к спутнику. С одной стороны искупитель вызывал отвращение, и женщина отлично понимала, отчего Гамилла так ненавидит бандита. С другой же… Сложно все это.
— Бог милостив, — отозвался старик. — Он дал мне возможность искупить при жизни хотя бы малую часть грехов. Такова Его великая милость, которая выпадает немногим. Я стараюсь быть достойным, хоть это и непросто. Ведь я был плохим человеком… Очень плохим, — повторил Насильник горькие слова, с которых началась его история.
— Ты нашел успокоение?
— Нет. Моим грехам прощения нет, я знаю это. Всегда знал. Хоть и пытался забыть.
— Правда, как солнце, — сама не зная, почему, вдруг сказала Елена. Сказала и не могла вспомнить, откуда ей на ум пришли эти, именно эти слова. Она была уверена, что кого-то процитировала. Но кого? Прежняя Елена никак не отпускала новую, регулярно подбрасывая артефакты иной жизни.
— Что?
— От нее можно закрыться. Но солнце от этого не исчезнет.
— Да, — согласился, поразмыслив, искупитель. — Мудро сказано. Совершенное зло остается, его уже не изменить, не вычеркнуть из прошлого, как ни прикрывайся ладошкой. Все, что я сотворил, пребудет навсегда. Но я стараюсь. Я готовлюсь к тому часу, когда Пантократор узрит меня и возьмет в десницу Свою весы о двух чашах, белой и черной, для измерения добрых и злых поступков.
— Ты надеешься, что бог тебя простит?
— Нет, — покачал головой Насильник, и женщина удивленно посмотрела на него.
— Чего же ты хочешь, если не прощения? — спросила Елена.
Искупитель помолчал, обдумывая ответ. Витора, кажется, заснула прямо в седле. Ночь обещала быть очень теплой и дивно красивой, езжай по дороге хоть до самого утра, только лошадей береги.
— Я хочу встать пред Ним с поднятой головой. Не как ребенок, укравший хлеб из рук немощного родича. А как Человек. Как Его творение.
Слово «Человек» искупитель отчетливо вымолвил с большой буквы.
— И сказать… сказать: «Создатель мой, я грешен, но я старался и сделал то, что мог за отпущенный мне срок. Оцени же меня без снисхождения, лишь по деяниям».
Не понять мне истинно верующих, подумала Елена. В самом деле, не понять никогда.
Она молчала, завороженная мрачным трагизмом повести Насильника. Обыденно страшной историей негодяя, который раскаялся, но слишком поздно, изувечив десятки, может быть сотни чужих судеб.
— Только не говори никому, — попросил искупитель. — Не то, чтобы я чего-то боялся… Но все равно как-то неловко. Это между мной и Пантократором… И еще Клевией.
— Так ее звали?
— Да. И это, пожалуй, единственное, о чем я по-настоящему жалею. Нам больше никогда не встретиться. Я… не узнаю правду.
— Почему? — не поняла Елена.
— Ну как же, — удивленно посмотрел на нее искупитель. — Она праведница, она в раю. Я же отправлюсь в ад.
— А, понятно… Я никому не скажу, — пообещала женщина.
— Вот и хорошо, — закончил разговор Насильник.
— И что мне теперь делать с этой историей? — зло вопросила Гамилла. — Может поплакать над ней? Пожалеть горькую судьбинушку подлой мрази?
— Нет. Понять, что твоя ненависть к нему бесполезна.
Елена смотрела на арбалетчицу внимательно и строго.
— Ты мучаешь себя злостью, пожеланием для него всяческих кар. Радостью от того, что он страдает. Но пойми, это все бьет в первую очередь по тебе. А он… он живет в собственном аду. Много лет. То, что он переживает, что думает о себе — стократ хуже всего, что ты могла бы ему пожелать. Поэтому… не нужно.