Страница 11 из 214
Насильник ступил еще ближе, Елена посмотрела ему в глаза и дрогнула. Женщина уже привыкла, что старик всегда сдержан, отстранен и погружен в себя, вот и сейчас копьеносец как будто и не изменился… как будто. Но что-то было в его белесых, высветленных годами зрачках. Нечто страшное, темное, то, что хотелось держать подальше. От взгляда в невыразительные глаза Насильника огонь и жажда убийства в сердце Елены таяли, гасли, как угли в подтаявшем снегу.
— Нет, — повторил в третий раз Насильник и добавил еще тише. — Не сейчас.
Он скупо, почти нехотя улыбнулся, что на памяти Елены с боевым дедушкой происходило от силы раза три-четыре. Затем сказал без выражения, будто сейчас обращался уже не к собеседнице:
— Я искупитель… Я уравновешиваю зло добром. Насколько получится. Но слишком давно уже не творил добрых дел. Слишком… Это скверно. Это нехорошо.
Теперь они оба посмотрели вслед бодрой и веселой троице, которая уже подъезжала к лагерю. Снаружи все — как обычно — выглядело очень красиво и ярко, по-ярмарочному в хорошем смысле слова, то есть богато, демонстративно-роскошно. Дорогие ткани, позолоченное дерево, многоцветные вымпелы и хоругви. Звон стекла и серебряной (а то и золотой) посуды. Огромные костры, на которые вырубали без оглядки чахлый лес. Бесконечный праздник.
Сегодня Елену регулярно посещали воспоминания и мысли из прошлой жизни. Вот и сейчас ей вдруг припомнилось, что книгу «Ярмарка тщеславия» (которую девочка так и не прочла) долгое время переводили на русский как «Базар житейской суеты».
— Не думай о нем, — сказал Насильник. — Он не твоя забота.
— Хорошо, — Елена снова кинула взгляд на дом. — Хорошо...
Прочные стены темнели под новой крышей, будто сделанные из камня, сквозь них не мог прорваться ни единый звук. Оставалось лишь гадать, что происходит внутри. Впрочем, и так ясно — ровным счетом ничего хорошего. Ничего… Просто еще одна трагедия, скотская и страшная в своей обыденности. Вообще отношение в Ойкумене к добрачным связям и внебрачным детям было относительно спокойным (конечно, если вопрос не касался наследства и титулов), так все еще сказывался ужасающий Катаклизм, после которого множество устоев оказалось принесено в жертву императиву «больше рождаемости!». Даже церковники были обязаны жениться и заводить детей. Но здесь явно не тот случай, когда семья показательно возмутится, но в общем лишь порадуется будущему работнику в семье.
— Ей ты не поможешь, — Насильник в очередной раз показал, что является умным человеком и соображает весьма быстро.
— Неужели? — Елена скривилась, напряженно думая. — Я могу…
И в самом деле, подумала она, а что я могу? Допустим, я настоящая местная женщина, плоть от плоти мира…
— Возьму ее в служанки, — решилась она.
— Не отдадут, — покачал головой Насильник. — То есть отдадут, но задорого. Это же работник, не такой ценный, как мужчина, да и замуж хорошо не выдать… теперь, — слегка вздохнул он. — Но это все равно две целых руки. Она сможет еще годами работать. И рожать. У тебя нет таких денег, чтобы ее выкупить у
— Найду, — скрипнула зубами Елена, чувствуя, как очередной светлый порыв души рассыпается, будто песчаный замок под волной. — Лунный Жнец смог. И я смогу.
— Допустим, — покладисто согласился искупитель. — А затем?
— Затем она пойдет с нами в город.
— А потом? — не отступал Насильник.
— Потом…
Не сдержавшись, Елена с силой, до боли, ударила кулаком в ладонь. Действительно, что потом? Венсан-Шарлей мог купить себе жену и жить с ней в счастье, ведь у немолодого убийцы имелись деньги, положение, слава и главное — свое дело. А что есть у женщины перекати-поле, которая даже лекарскую грамоту может показывать с большой оглядкой? Новые риски, новые опасности, вполне вероятно, новое бегство… Чего, разумеется, не хотелось бы, однако жизнь уже преподала жестокий урок: не зарекайся. И не вовлекай в свои проблемы посторонних, будут целить в тебя, попадут в них. Сельская девчонка, да еще, возможно, беременная — не лучший компаньон для опасной жизни.
Солнце, опускающееся к линии горизонта, покраснело, будто налившись густой акварелью. Близился вечер, однако со стороны лагеря не доносилась музыка, кажется нынче все праздники и гулянки отменились. Предзакатный ветерок усиливался рывками, он то дергал и трепал знамена, то наоборот, отпускал их виснуть тяжелыми тряпками.
— Дать им… родне то есть, денег, — попробовала еще один вариант Елена. — Чтобы не обижали. Не изнуряли работой.
Она быстро прикинула, у кого можно было бы одолжиться, лучше золотом, хотя вряд ли получится. Выпросить аванс у глоссатора?
— Возьмут, — согласился искупитель. — А гарантия?
— Слово? — предположила она и сама поморщилась от слабости позиции.
— Не сдержат, — подтвердил Насильник. — Это крестьяне, пусть и зажиточные, судя по жилью… — он тоже посмотрел на дом. — Для крестьян слова «честь» и «верность клятве» ничего не стоят, они как теплый пар из дворянской задницы. Роскошь, которая мужику не по его тощему кошелю.
— Твари, — проскрежетала Елена, ненавидя сразу весь мир, от верхов с их спесивой уверенностью в неотъемлемом праве топтать нижних, до низов, которые с готовностью поддерживали игру и строили собственную иерархию унижений.
— Крестьянин жесток, — искупитель не совсем верно понял ее. — Более жесток, чем любой аристократ. Дворянин может позволить себе роскошь проявить милосердие, особенно, если ему это ничего не стоит. А тот, кто всю жизнь ходит под страхом голодной смерти, должен быть расчетливым. Прагматичным.
Насильник вымолвил сложное и редкое, «городское» слово без запинки, абсолютно естественно. Он, совсем как при обсуждении доспехов, говорил очень чисто и ровно, будто и не ограничивался несколько месяцев подряд междометиями и фразами по три-пять слов в стиле «давайте есть ворону».
— А суровая прагматичность всегда жестока, потому что не знает исключений. Ты дашь им денег, они конечно же возьмут. Дадут любое обещание, но даже и не подумают его сдержать.
— А если пообещать, что я вернусь и проверю? — сделала последнюю, уже совсем безнадежную попытку Елена.
Насильник, придерживая копье плечом, вытянул вперед кулаки, темные от многолетнего загара и времени.
— Вот здесь выгода, — он раскрыл правую ладонь с длинными пальцами в мелких морщинках и шрамиках. — Работящая баба и привычный устав. А здесь, — он повторил то же действие с левой рукой. — Обещание, что ты когда-нибудь, может быть, вернешься. Если не передумаешь. Если, в конце концов, не умрешь. Что весомее? С чем лучше переживать голодную весну?