Страница 64 из 66
Они никогда не произносили его имени в доме, боясь, что кто-то все еще может подслушивать. Однако здесь, на открытой воде, кто мог их услышать? Они были недосягаемы и вольны говорить все, что им заблагорассудится. Вот почему именно на воде, вскоре после того, как они прошли под мостом, и через два года после того, как они впервые приехали, ее мать призналась, что наконец перестала искать другую работу. — Ничего лучшего не предвидится, — призналась она своей дочери. — Мы должны принять это…. Твой отец ожидал бы, что мы будем достаточно сильны, чтобы принять это.
— Никто здесь нам не доверяет, даже наши собственные люди. Мы никогда не станем американцами, — с горечью сказала девушка. Она сидела, ссутулившись, рядом с матерью, они сидели бок о бок на корме лодки. Ее мать держала румпель; она смотрела не на дочь, а на горизонт, пытаясь удержать их на курсе.
— Ты не понимаешь, — в конце концов сказала ее мать. — Мы ниоткуда, и у нас ничего нет. Мы пришли сюда, чтобы быть откуда-то родом и что-то иметь. Это то, что делает нас американцами .
Некоторое время они сидели молча.
Брызги воды перехлестнули через нос, когда они пересекли кильватер гораздо большего корабля, и равнодушная волна чуть не затопила их маленькую шлюпку.
Когда они прибыли к берегам Военно-морского колледжа, они подняли парус, подняли румпель и бросили свой маленький якорь. Их шлюпка покачивалась на пологих волнах. Они вдвоем, мать и дочь, не разговаривали. Они смотрели на берег, на знакомые тропинки, на офис, где он когда-то работал, на жизнь, которая у них когда-то была и, возможно, когда-нибудь будет снова.
Дом на ранчо был построен в центре ее участка площадью в сто акров. Ремонт занял три года и большую часть ее сбережений, но Сара Хант начала чувствовать себя здесь как дома. Сам дом был небольшим, всего один этаж с открытыми деревянными балками и стропилами. У нее все еще не было ничего, что можно было бы повесить на стены, и она задавалась вопросом, будет ли это когда-нибудь. Большую часть своих фотографий она хранила в хранилище. Несколько раз с тех пор, как она ушла на покой, после одной-другой бессонной, мокрой от пота ночи она выходила в сарай на заднем дворе дома и подумывала о том, чтобы сжечь единственную коробку с фотографиями.
Но до этого не дошло, по крайней мере, пока.
После Шанхая сны стали еще хуже. Или не обязательно хуже, но чаще. Ночь за ночью она стояла на причале среди кажущегося бесконечным парада кораблей, разгружающих свой груз призраков, в то время как она искала своего отца. Она так и не нашла его, ни разу. И все же она по-прежнему не была убеждена в том, что ее поиски в снах были тщетны. Долгое время она надеялась, что, когда достроит свой новый дом, сны прекратятся. И если они никогда не прекратятся, она, по крайней мере, надеялась найти в них что-то или кого-то узнаваемого. Это еще не доказывало обратное.
Она принимала и отменяла лекарства, но безрезультатно.
Она разговаривала с психотерапевтами, которые, казалось, только и делали, что хотели похоронить ее под тяжестью ее собственных слов, поэтому она перестала с ними разговаривать. Каждый день она обходила периметр своего участка, хотя от этого у нее болела больная нога. В восьми милях от ближайшего соседа ее участок в высокогорной пустыне принес ей немного покоя. Несмотря на сны, здесь она, по крайней мере, могла поспать. После удара по Шанхаю она почти неделю вообще не спала, ее нервы были настолько измотаны, что Хендриксону пришлось вылететь на "Энтерпрайз" и самому отстранить ее от командования в разгар переговоров о прекращении огня, которые велись при посредничестве Нью-Дели. Он был нежен с ней тогда и оставался нежным с ней все последующие три года. Как и следовало ожидать, он остался на флоте, получив третью звезду в своем восхождении к высшим чинам. Награда — и заслуженная — за ту роль, которую он сыграл в установлении мира.
Во время своих визитов, которые стали менее частыми, он всегда уверял ее, что она ничего не могла сделать, чтобы предотвратить Шанхай. Не она была той, кто отдавал приказ о запуске. Как только девять Шершней покинули "Энтерпрайз", она уже ничего не могла сделать. Во всяком случае, один "Шершень", добравшийся до своей цели, мог оказаться решающим для прекращения войны. Во время последовавших переговоров о прекращении огня для таких ястребов, как Уискарвер, было важно сделать заявление, чтобы сохранить лицо, что они отомстили за нападения на Галвестон и Сан-Диего. Без этого заявления Хендриксон был уверен, что соглашение о прекращении огня не было бы подписано.
— Это не твоя вина, — говорил он.
— Тогда чья же это была вина? — спросит она.
— Не твоя, — и они бы оставили все как есть. В течение первого года и во второй Хендриксон предлагал ей помощь в том, в чем, по его мнению, она нуждалась. — Почему бы тебе не пожить у нас немного? или — Я беспокоюсь о том, что ты здесь один. — Он подумал, что для нее было бы неплохо снова вернуться на воду. Исцеление было тем словом, которое он использовал. Хант напомнил ему, что она не случайно купила недвижимость в Нью-Мексико, штате, не имеющем выхода к морю.
На третий год, во время одного из его редких теперь визитов, они вдвоем решили прогуляться по ее владениям перед ужином. Во время затишья в их разговоре она наконец спросила: — Ты мне кое с чем поможешь?
— Все, что угодно, — ответил он.
— Я подумываю об усыновлении.
— Усыновить что? — спросил он, как будто надеялся, что она скажет "кошку или собаку".
Они продолжали идти в тишине, пока, в конце концов, Хендриксон не пробормотал: — Тот, кто уничтожает одну жизнь, уничтожает весь мир, а тот, кто спасает одну жизнь, считается спасшим весь мир …
— Что, черт возьми, это должно означать? — спросила она.
— Разве не поэтому ты хочешь усыновить ребенка?
— Никогда не думал, что услышу, как ты цитируешь Священное Писание.
Хендриксон пожал плечами. — Я слышал, как Трент Уискарвер однажды сказал это. Хотя я не думаю, что он в это поверил. А ты знаешь?
Они подошли к той части ее забора, которая нуждалась в починке. Вместо ответа Хант наклонилась и взяла в руки одну из тяжелых балок. Она подняла его изо всех сил, резко выдохнув, когда вставила его конец в стойку. Это продержится, по крайней мере временно, до тех пор, пока она не сможет сделать постоянное исправление. Она проделала это снова с другим концом балки. Затем она вытерла грязные руки о джинсы спереди. — Я уже начала процесс усыновления, — сказала она как ни в чем не бывало. — Я не спрашиваю твоего мнения. Я всего лишь прошу вашей помощи. Они требуют рекомендательных писем. Ты герой войны; одно твое слово может что-то значить.
Хендриксон не ответил. Они закончили свою прогулку, поужинали, и на следующее утро он уехал. Прошла неделя, месяц, потом еще несколько. Она починила забор на своей территории. Она перестроила дом на ранчо, превратив свой кабинет в детскую. Ее заявление об удочерении продолжало проходить медленный бюрократический процесс. Она предоставила банковские выписки. Она подчинилась интервью, посещениям на дому. Она знала, что шансы были против нее. Она была одинокой женщиной старше пятидесяти лет — или "в преклонном возрасте, — как выразился Департамент по делам детей, молодежи и семей штата Нью-Мексико. Но ничто из этого не дисквалифицировало бы ее. Она боялась, что ее дисквалифицирует то, что произошло в открытом океане три года назад. Доверит ли ее правительство ей взращивать одну-единственную жизнь после того, как доверило ей погубить стольких людей? Она не знала.
Затем, совершенно неожиданно, по почте пришло запечатанное письмо. Ей не нужно было его открывать. Хант понимала, что Хендриксон сделал для нее. Она направила это письмо в орган по усыновлению. Процесс продолжался. Шаг за шагом она прошла через это, превратив себя в будущую мать и превратив свое изолированное ранчо в подходящий дом. Социальный работник, назначенный к ее делу, серьезный чиновник, который казался невосприимчивым к болтовне и носил скромное золотое распятие поверх водолазки, напомнил Ханту коммандера Джейн Моррис, которая напомнила ей Джона Пола Джонса . Ханту так поразило это сходство, что во время домашнего визита она предпочла посидеть одна в своей гостиной, а не ходить по дому с социальным работником, что было нарушением приличий, которое, вероятно, не пошло ей на пользу. Когда социальный работник закончила свой часовой осмотр, она вышла из детской и прокомментировала: — Вы никогда не узнаете, что служили на флоте, прогуливаясь по этому дому. У тебя нет ни одной фотографии.