Страница 49 из 66
Он представил себя за кафедрой, обсуждающим древнюю грецию со своими американскими студентами: — Первая персидская война, в которой Мильтиад побеждает Дария при Марафоне в 490 году до нашей эры, приводит ко Второй персидской войне, в которой афинский флот под командованием Фемистокла уничтожает персидский флот под командованием Ксеркса при Саламине в 480 году до нашей эры. Десять лет войны дают грекам пятьдесят лет мира, золотой век. Афиняне обеспечивают мир на Геллеспонте через Делосскую лигу, пакт о взаимной безопасности, в котором другие греческие города-государства платят Афинам дань, чтобы защитить их от будущей персидской агрессии. Звучит знакомо? — Затем Линь Бао представлял себя смотрящим на свой класс, на их пустые лица, в которых прошлое не имело никакого значения, в которых было только будущее, и это будущее всегда будет американским.
Затем, в своем воображаемом классе, Линь Бао рассказывал своим ученикам об их прошлом, но также и об их будущем. Он объяснил бы, как золотой век Америки возник в результате Первой и Второй мировых войн, точно так же, как Греция пережила свою величайшую эру процветания после двух персидских войн. Подобно афинянам с Делийской лигой, Лин Бао объяснил бы, как американцы консолидировали власть с помощью соглашений о взаимной безопасности, таких как НАТО, в которых они будут вносить наибольший вклад в обмен на военное превосходство над западным миром — во многом так же, как афиняне добились военного превосходства в известном тогда мире благодаря Делийская лига.
Линь Бао всегда ждал вопроса, который, как он знал, должен был последовать, когда один из его учеников спросит, почему все это закончилось. Какая внешняя угроза поразила Делийскую лигу? Какой захватчик совершил то, чего не смог персидский флот при Саламине? И Линь Бао рассказывал своим ученикам, что никакой захватчик не приходил, никакая иностранная орда не саботировала золотой век, созданный Мильтиадом, Фемистоклом и другими предками Греции.
— Тогда как? — спросят они. — Если персы не смогли этого сделать, то кто же это сделал?
И поэтому он сказал бы: — Конец пришел — как это всегда бывает — изнутри.
Он терпеливо объяснял это, как отец, рассказывающий любимому ребенку, что Пасхального кролика или другой любимой сказки не существует, и пока недоуменные взгляды его учеников были устремлены на него, он рассказывал им о ревности спартанцев, о страхе, который они испытывали из-за расширения полномочий Делийской лиги. Он также рассказывал им об Афинах, опьяненных собственным величием, ослепленных нарциссизмом и упадком. — Оглянитесь на века, — утверждал он, — от Британии до Рима и Греции: империя всегда гниет изнутри. — Он знал, что большинство его учеников не приведут его в восторг. Они смотрели в ответ с недоверием или даже враждебностью. Их предположение всегда будет заключаться в том, что время, в которое они жили, никогда не могло быть узурпировано; оно было исключительным, поскольку они считали себя исключительными. Эндемическая дисфункция в политической жизни Америки вряд ли имела значение, потому что позиция Америки в мире была незыблемой. Но несколько его учеников, чьи лица ясно рисовались в его воображении, возвращали ему пристальный взгляд, как будто его понимание стало их собственным.
Что задавал себе вопрос сейчас, когда он смотрел последнюю прямую трансляцию, остатки зданий, сгоревшие на шоссе в час пик, так это какое звание будут занимать эти несколько американских студентов сегодня. Некоторые из них, скорее всего, будут адмиралами, как и он сам.
Что, если бы он рано ушел на пенсию? Что, если бы он обучил и достиг некоторых из них?
Был бы там Чжаньцзян? В Сан-Диего? Галвестон?
Возможно, это так, но он позволил себе вызвать в воображении альтернативную историю, в которой не было просчетов последних четырех месяцев, в которой никогда не было таких инцидентов, как Вэнь Жуй, и сражений, подобных Рифу Мисчиф и Тайваню. Возможно, единственный несогласный голос, должным образом поданный, предотвратил это коллективное безумие. Историк в нем не мог удержаться от того, чтобы расположить эти события в причинном порядке, в котором каждое из них стало звеном в иначе прерываемой цепи, которая связала их с этим моментом, когда Линь Бао, сидящий за столом переговоров и смотрящий в прямую трансляцию, стал свидетелем величайшего акта разрушения в истории человечества.
Но он ничего не мог со всем этим поделать.
Задача, стоявшая перед ним, была проста: просмотреть последнюю запись прямой трансляции и передать Чжэн Хэ заказ, который лежал перед ним на столе. Он поручил авианосцу и его сопровождающим вернуться из Тихого океана в Южно-Китайское море с максимальной скоростью, чтобы “защититься от американской угрозы в наших водах.
Прошло еще пятнадцать минут.
Оператор беспилотника продолжал осматривать место взрыва. Затем, когда топливо было на исходе, он объявил, что через семь минут вылетит со станции. Своим глухим, бестелесным голосом оператор дрона связался по рации с "Чжэн Хэ", спрашивая, есть ли у них еще какие-нибудь задания.
У Чжэн Хэ их не было.
Затем оператор беспилотника позвонил в Министерство обороны и спросил, есть ли у них какие-либо дополнительные задания. Линь Бао поднял трубку спутниковой связи, соединив его непосредственно с оператором беспилотника. Он сказал, что у Министерства обороны больше нет никаких задач.
На мгновение воцарилась тишина.
Оператор беспилотника снова спросил, есть ли у Министерства обороны какие-либо дополнительные задания. Линь Бао повторил свои слова в телефонную трубку.
Ничего.
Произошел какой-то сбой в системе связи. Сотрудник службы поддержки Линь Бао ворвался в конференц-зал, распутывая провода под столом, включая и выключая переключатели на задней панели спутниковой линии связи, в то время как Линь Бао снова и снова повторял, что он увидел достаточно, что у него больше нет заданий, что ему не нужно больше ничего не вижу.
Ответа не последовало.
Линь Бао продолжал повторяться. Ему не терпелось передать свое сообщение, не терпелось услышать ответ на другом конце провода от этого глухого, бестелесного голоса.
Вице-адмирал Патель немедленно заказал два такси: одно для Фаршада, а другое для его племянника. Все трое почти не разговаривали, пока ждали. Фаршад никогда не считал себя предвзятым человеком — по его мнению, фанатизм был тихой гаванью для слабаков. Однако на протяжении всей своей жизни он замечал, что в тех немногих случаях, когда он встречал американца, он сразу же отшатывался в их присутствии (у него была похожая реакция на израильтян, хотя ему было легче объяснить эту реакцию чем-то иным, кроме фанатизма). Но когда Фаршад стал свидетелем ощутимого горя Чоудхури, когда поступили первые сообщения из Сан-Диего и Галвестона, он не мог не почувствовать что-то похожее на жалость. То, что он сделал дальше, удивило не только его американского друга, но и его самого. Когда они сидели рядом друг с другом на диванчике в кабинете адмирала, Фаршад протянул руку и утешительно положил правую руку на левую руку американца.
Подъехало первое такси. Не было никаких сомнений в том, что Чоудхури возьмет его вместо Фаршада. Потребность американца была более насущной. Когда дядя проводил его до двери, он повернулся к Фаршаду и сказал: “Спасибо”. Фаршад ничего не сказал в ответ. Он подозревал, что американец благодарит его за прежний жест, но не был уверен. Он напомнил себе, что никогда не следует доверять американцам.
Фаршад спросил Пателя, когда прибудет второе такси. Вместо ответа Патель пригласил Фаршада еще немного посидеть с ним в кабинете. Фаршад слегка запротестовал — он тоже должен был связаться с официальными лицами своего посольства, — но Патель проигнорировал его. — Как насчет чашки чая? — сказал он.
Терпение Фаршада было на исходе, но он собрал достаточно самообладания, чтобы принять приглашение. Каким-то образом, вопреки себе, он доверял этому старому адмиралу. Патель исчез на кухне и вернулся с чайником чая. Он сел рядом с Фаршадом на диванчик, их колени почти соприкасались, пока Патель готовил чашку Фаршада, а затем свою собственную. Патель тяжело вздохнул. — Это трагедия.