Страница 37 из 38
– Ты был у меня, за Нарвской?
– Был. Дом почти разрушен. Я с трудом отыскал твою комнату. У окна, где мы с тобой пили чай, сидит артиллерийский наблюдатель Мухтар Тажибаев. Я тебе как-нибудь расскажу о нём.
– Ты, наверно, решил, что я пропала. Трудно было меня отыскивать?
– Сейчас кажется, что нетрудно. Сейчас мне кажется, что я отыскал бы тебя где угодно.
Она нагнулась и поцеловала меня в затылок.
– Как ты думаешь, – сказала она, – когда кончится война?
– Не знаю. Думаю, что через год. Или полтора.
– Какой это будет чудный день!.. Просто не верится. Что ты будешь делать в первый день после войны?
– Поеду в Ленинград.
– Ты же живёшь в Москве!
– Мы будем жить в Ленинграде. Я думаю, что теперь нигде не смогу жить, кроме Ленинграда.
Мы молчали. Внезапно она рассмеялась.
– Что ты смеёшься?
– Нет, просто так. Я вспомнила, какой растерянный вид был у твоего корреспондента. Как его фамилия?
– Ольшанский.
– Ей-богу, он почему-то не хотел допустить мысли, что я твоя жена.
– Дурак!
– Но ведь он прав. Я ведь и правда не твоя жена.
– Ты мне больше чем жена.
– И ты мне больше чем муж. Поэтому мне и смешно.
Она положила руку мне на лоб. Рука была по-прежнему холодной.
– Тебе всё-таки холодно, Лидуша, – сказал я. – Ложись в постель. Раздевайся и ложись.
Я встал и отошёл к окну. Когда обернулся, она сидела по-прежнему, обхватив колени руками.
– Я… я не хочу спать, – сказала она тихо. – Лучше посидим вдвоём.
Она смотрела на меня, и я заметил испуг в её глазах. Потом она резко встала и стала расстёгивать пуговки на гимнастёрке. Подошла ко мне.
– Ты был… на Ладоге? – тихо спросила она.
– Да, – твёрдо ответил я. – Я был в палатке, где ты жила. И разговаривал с ним.
– Ты… ни о чём не хочешь спросить меня?
– Нет, – уверенно сказал я и поцеловал её. Я увидел слёзы на её ресницах и вытер их губами.
…Было тихо и светло, как в белую ночь. Мы лежали в постели. Потом я услыхал звуки рояля. Лида тоже услышала их.
– Что это? – спросила она. – Рояль?
– Да, – сказал я. – Это Чайковский. Старик один играет. Музыкант. Я услышал его в первую ночь, когда приехал.
– Я уже не помню, когда слышала музыку… Какие торжественные звуки!
– Мне они казались страшными. А теперь кажутся радостными.
– И мне тоже. Интересно, который теперь час?
– Не знаю. Мне вообще кажется, что времени нет.
– И мне тоже. Теперь мне хочется спать, но я боюсь.
– Боишься?
– Да, я боюсь, что усну и перестану чувствовать счастье.
Я обнял её.
– Спи, Лидуша, – сказал я, – спи и не бойся. Ничего не бойся, когда мы вместе.
– Я хочу ничего не бояться. И всё же немного страшно.
– Но чего же?
– Слишком много счастья… Почему мы получили его раньше других? Кругом столько горя.
– Мы ничего не отнимаем у других. Спи, Лидуша! Не будем сейчас думать об этом. Спи, родная, спокойной ночи.
Через несколько минут она заснула.
…Меня разбудил стук в дверь. Я соскочил с постели. Было уже утро. За дверью стоял боец и протягивал мне записку.
Я прочёл. Секретарь редакции фронтовой газеты сообщал, что через полтора часа мой редактор вызовет меня к проводу.
– Кто это? – спросила Лида, когда я подошёл к постели.
Я посмотрел на неё, и мне показалось, что морщинки на её лице разгладились. Я сказал ей о записке.
– Это далеко? – спросила она.
– Час ходьбы. Мы сделаем вот что. Я пойду на телеграф, а ты в санупр. Оттуда ты по телефону вызовешь Корнышева, и он даст тебе отпуск на три дня. Как только освободишься, ты вернёшься сюда. А вечером… На вечер у меня есть сюрприз. Только это пока секрет. Хорошо?
…Когда я уходил, она ещё лежала в постели. Мне показалось, что я быстро дошёл до телеграфа. Но всё же я опоздал.
– Вас уже вызывали, – сказал дежурный и принёс мне ленту.
Я прочёл: «Выезжайте немедленно обратно».
Сначала у меня словно оборвалось что-то внутри. Потом я стал думать, как счастливо всё же получилось: ведь телеграмма могла прийти и неделю, и два дня, и, наконец, день тому назад, и я должен был бы уехать, не отыскав Лиду. Теперь я нашёл её, и на душе всё же было радостно.
Я хотел преподнести Лиде «сюрприз»: получить на три дня сухой паёк, пригласить Ирину, Козочкина и Мефистофеля и устроить вечером ужин.
Я был так счастлив, что мне хотелось, чтобы весь Ленинград знал о нашем счастье. Мне казалось, что чем больше людей будет радоваться вместе с нами, тем сильнее будем мы чувствовать наше счастье.
Теперь всё это рушилось: вечером я должен был уехать из Ленинграда.
Я шёл по городу и думал, что мне тяжело будет расстаться с ним. Я ощущал его теперь как живое существо.
Я смотрел на израненные стены его домов и думал о том, как радостно будет потом жить в этом городе, и видеть, как обновляются его дома, и бродить по этим улицам, и вспоминать всё, что было.
…Лида стояла у окна, на том же месте, где я застал её вчера.
– Как ты долго! – сказала она, идя мне навстречу.
– Я получил телеграмму с вызовом, – сообщил я ей, чтобы разом покончить с этим.
– Да? – тихо сказала она, и голос её дрогнул. – Я знала, что это не может быть долгим… наше счастье… слишком раннее счастье.
Я ничего не ответил.
– Когда ты едешь? – спросила Лида.
– Сегодня вечером.
– Уже? – Она помолчала и добавила, слегка улыбнувшись: – Я говорю так, будто бы война только что началась и ты уезжаешь, а я остаюсь дома. Мне ведь тоже надо ехать сегодня.
– Не будем пока говорить об отъезде, – сказал я. – Посидим немного.
Я чувствовал Лидин локоть в своей руке и знал, что невозможно отнять её у меня. Я всегда любил её так, как никого в жизни. Но только теперь я понял, что моя любовь к ней нечто большее, чем просто любовь.
Есть чувства, не подверженные ни сомнениям, ни колебаниям. Они рождаются тогда, когда человек остаётся наедине со своей совестью. Они выкристаллизовываются из великих страданий и великой стойкости.
– Это очень странно, – сказал я. – Вот когда я шёл сюда с телеграфа, уже зная, что вечером мы расстанемся, мне казалось, что нам о многом надо поговорить… А вот пришёл, сел – и ни о чём говорить не хочется… Хочется сидеть рядом – и всё… Но я скажу всё-таки… Вот ты говоришь – раннее счастье. Конечно, не расставаться было бы высшим счастьем. Но есть и другое, не меньшее…