Военный кореспондент

– Вот досада-то! – сказал Корнышев с искренним огорчением. – Значит, в санупре задержали. Что-нибудь с оформлением… Ведь вам точно сказали, что она в нашу армию назначена?

– Николай Фёдорович, – сказал я, – как мне попасть в Ленинград?

– В Ленинград? Сейчас? Но поезд пойдёт только в десять утра. Да и что вам делать ночью в Ленинграде? Подождите до завтра. С вечерним поездом она, наверно, приедет.

– Нет, нет! – вырвалось у меня. Даже мысль о том, чтобы остаться здесь ещё сутки, казалась мне невыносимой.

Корнышев внимательно посмотрел на меня.

– Если уж обязательно хотите ехать, придётся потерпеть до утра. – И он подошёл ближе ко мне. – Возьмите себя в руки. Я вот уйду, а вы почитайте что-нибудь. Вот хотя бы «Записки врача». Книга отличная. Читали, конечно?

Он взял с полки книгу и протянул мне. Я взял её.

– Ну, до скорого… – сказал ласково Корнышев и вышел.

Я перелистал книжку и отложил её в сторону. Наступило полное бездумье. Мне было почти физически больно думать о чем-нибудь. Я не помню, сколько времени просидел так. Из оцепенения меня вывел голос Корнышева:

– Скорее, скорее, сейчас машина идёт в Ленинград! Идёмте, я вас провожу.

Николай Фёдорович стоял в дверях.

Я вскочил и схватил полушубок. Мы прошли по тропке, и я увидел тёмное очертание полуторки. Я залез в кузов.

– Ну, прощайте, – сказал Корнышев, тепло пожимая мне руку.

– До свидания, – ответил я, – сердечное вам спасибо.

…Мы въехали в Ленинград ночью, но на улицах было светло.

Взошла луна. И странное дело: как только я увидел серый ленинградский гранит, услышал мерный стук метронома, у меня стало спокойнее на душе.

Я вылез из машины на Дворцовой площади и через десять минут поднимался по лестнице «Астории». Навстречу мне с коптилкой в руках шёл Ольшанский.

– Где это вы пропадаете, синьор? – спросил Мефистофель.

Я ответил, что ездил в часть, и уже прошёл мимо, когда Ольшанский сказал:

– А тогда, в машине, девушка одна вами интересовалась.

Я обернулся к Ольшанскому. Он стоял, прикрывая огонь ладонью, и хитро улыбался.

– Я, правда, особенно не откровенничал насчёт вас, – продолжал он. – Кто вас знает, заинтересованы вы во встрече или нет?..

Я схватил его за полушубок.

– Ольшанский! – закричал я. – Прекратите эту болтовню! Где она? Что с ней?

Он испуганно посмотрел на меня.

– Она очень просила ваш адрес. Я уж думал, не наглупил ли, что упомянул вашу фамилию. Вы извините… но… кажется, она с утра сидит в вашем номере…

Я стоял на лестнице, прислонившись к перилам. Ольшанский что-то говорил, но я уже ничего не слышал. У меня стучало в висках и пересохло во рту. Мне казалось, что если я оторвусь от перил и сделаю шаг, то упаду тут же.

Тысячу раз рисовал себе нашу встречу, но никогда не думал, что потрясение будет так велико.

Потом я стал медленно подниматься по лестнице. Откуда-то проникал свет, и я не сразу понял, что это Ольшанский с коптилкой провожает меня. У моей комнаты я остановился, чтобы перевести дыхание. Потом тихонько толкнул дверь.

Лида сидела на подоконнике, вполоборота к двери, и смотрела в окно. Луна светила так ярко, что в комнате было светло, как в белые ночи.

– Лида! – произнёс я шёпотом. – Лида!

Она соскочила и стала, прижавшись спиной к окну.

– Ты?! – сказала она. – Наконец-то!..

…Я рассказывал Лиде о своих поисках, но она внезапно прервала меня:

– Какой ты… смешной в военной форме. Просто на себя не похож!

Мы стояли друг против друга у окна, и лунный свет падал на её лицо. Она казалась мне маленькой и хрупкой, и было видно каждую морщинку на её лице.

За окном на покрытой снегом площади высился Исаакий.

– Помнишь, как мы любили смотреть из окна на собор? – спросил я.

– Да. В белые ночи.

– Сейчас совсем как в белую ночь. Даже окно не замёрзло.

Мы стояли у окна и смотрели на площадь. Я обнял её и поцеловал. Мне хотелось стоять так всегда и не разжимать рук. Она смотрела мне прямо в глаза, и я смотрел в её глаза. Это и было счастье. Потом мы сели на диван. Говорили о чём-то совсем неважном: мы привыкали друг к другу.

– Ты была у Ирины? – спросил я.

– Нет. Я весь день прождала тебя в номере. Как я благодарна этому долговязому корреспонденту. Ведь это он сказал мне о тебе. Но, бог мой, как он перетрусил, когда я сказала, чтобы он немедленно повёл меня в твою комнату! – Она рассмеялась. У неё был глухой и немного печальный смех.

Я снова поцеловал её. У неё были холодные губы.

– Тебе холодно? – спросил я. Потом снял с неё валенки и закутал ноги одеялом.

– Здесь очень холодно, – ответила она и закрыла глаза. – И знаешь, что мне кажется? Мне кажется, что я плыву в тёплой реке и попала в водоворот, такой медленный, и он так приятно кружит меня, и всё ясно, и дальше не надо плыть.

– Ты устала, дорогая? – спросил я.

Она открыла глаза.

– Нет. – Она улыбнулась. – Отчего мне устать, когда я весь день сижу и жду тебя?

– Голодная?

– Нет, почему же. Я получила паёк на два дня.

– Подумать только, – сказал я, – как много надо мне у тебя узнать. Ты столько пережила!..

– Не сегодня, милый. Поговорим завтра. Сегодня пусть будет так, будто мы никогда не расставались.

– Хорошо, – ответил я. – Это нетрудно. Ведь на самом деле мы никогда не расставались.

Я был счастлив, но думал о другом безмерном счастье. Мне хотелось, чтобы эта наша разлука была последней и чтобы мы никогда больше не расставались. С этой женщиной я чувствовал себя готовым на любой труд и любой подвиг. Раньше она была моим сердцем, моей любовью. Сейчас она стала источником моего мужества.

– О чём ты думаешь, милый? – спросила она.

– О том, какое было бы счастье больше не расставаться.

– Это же невозможно! Послезавтра я должна ехать в часть. Два дня я выпросила в санупре. День уже прошёл.

– Ты получишь ещё три, – ответил я и рассказал о встрече с Корнышевым.

– Целых три дня? – Она внезапно захлопала в ладоши, как ребёнок. – Целых три дня вместе?

Я стал целовать её холодные пальцы.

– Постараюсь приехать к тебе в часть, – сказал я. – Очевидно, я ещё некоторое время пробуду в Ленинграде.