Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 41 из 62

И гости подняли бокалы.

– Позвольте старому журналисту, законнику, – говорил депутат Середавкин и тянул свое утиное лицо и бокал по направлению к Кротову, – за гражданскую порядочность! За либерализм!

– Порядочность, – говорил Кротов, – есть основной критерий либерализма. Так уж повелось у нас в России еще со времен диссидентских посиделок на кухне, что, спрашивая про нового знакомого, мы всегда уточняем: а он порядочный человек? Заметьте, мы спрашиваем не про убеждения, не про место работы, а про некое абстрактное свойство. Для нас, русских интеллигентов, порядочность далеко не абстракция. Порядочность – это то, благодаря чему интеллигенция выжила в трудные годы, сохранила свое единство и – победила. Порядочность – это пароль российской интеллигенции. Ты можешь быть монархистом или анархистом, либералом или консерватором, правым или левым – но порядочен ли ты? Мне приятно сознавать, что как бы ни рознились взгляды, но господин де Портебаль без опаски может довериться порядочности Германа Басманова, а Аркадий Ситный смело может повернуться спиной к Леониду Голенищеву.

Гостей нимало не удивило, что работники Министерства культуры должны радоваться тому факту, что могут поворачиваться друг к другу спиной, не опасаясь удара. Напротив, гости констатировали, что прогресс в отношениях налицо. Соня, наблюдая застолье, неожиданно сравнила его с репортажем из жизни обитателей джунглей, который видела по телевизору: крупные хищники выходили на водопой и во время водопоя спокойно поворачивались друг к другу спиной и не грызлись. Собрание у Кротова, собрание людей, бесспорно, сильных и властных, отличали взаимная предупредительность и такт. Сильные звери спустились к воде и забыли распри. Что же является водоемом для них – ведь не шампанское же? Соня поняла в тот вечер, что живительной влагой, примиряющей разногласия, является либерализм. Сильные звери спускались из чащи попить либерализма – и Соня подумала о Кротове как о человеке, который не на словах, но на деле сумел примирить общество.

В тот вечер Кротов представил ее гостям. Он взял ее под руку и обошел присутствующих, знакомя с каждым, и каждый сказал ей несколько слов, и каждому Соня улыбнулась.

– Мы должны наконец понять, – говорил своим гостям Кротов, – что у нас больше общего, чем мелких разногласий. Платформа у нас общая – порядочность. И пришла пора основать единую партию – партию порядочных людей. К чему приведет раздробленность? Цель у нас общая – либерализм, демократия и благосостояние. Если не соединим усилий, можно ждать реставрации коммунизма, командно-административной системы, и национализм российский снова поднимет голову. Не объединимся сейчас – наши дети упрекнут нас в том, что мы проворонили демократию.

– Ответственно говорит, – поддержал спикер Думы, – думает о будущем, не то что эгоист Тушинский. Вот кого бы я порядочным не назвал. Ведь что устроил, шельмец? Расколол демократическое движение, каков мерзавец, а? Все себе, только себе, а о стране кто думать будет? О детях наших? Спасибо, Димочка у нас есть.

Басманов, видела Соня, гордится своим учеником. Герман Федорович одобрительно покачивал головой, поглаживал Кротова по колену. Лицо спикера Думы, лицо сурового бойца, с глубокими морщинами и складками свалявшейся кожи, как у старого варана, расцветало, когда Басманов глядел на Кротова, – и Соня гордилась этим признанием.

– Объединимся, – говорил Басманов, – и сильнее станем, и богаче. Здесь каждому есть что в общую копилку положить. Про Тофика Мухаммедовича я и говорить не стану, но даже и раб божий, – сказал Басманов о себе, – тоже кое-что припас. Не для себя припас, для общего дела.

– Объединение людей я представляю так, – сказал Соне другой мальчик, – люди встречаются и говорят друг другу: у меня есть это, а у меня – это, но союз нам дороже собственности. Все, что было накоплено до сегодняшнего дня, не нужно, можно честно объединиться, только отказавшись от былых приобретений. Например, мы стали бы жить вместе, как бы мы договорились? Я бедный, а у тебя вон всего сколько. Ты скажешь, для чего мне объединять свой быт с твоим бытом, если у меня много всего, а у тебя ничего нет, – и ты будешь права: так объединиться не получится. Надо тебе сначала от всего отказаться. Но ты скажешь: тебе отказываться легко, а мне каково? А я бы тебе ответил: давай попробуем, Соня, у нас получится! Зачем нам богатство – у нас иное будет богатство, лучше, чище. Поэтому я считаю, что Россия была не совсем такой империей, как другие, она всех объединяла бедностью, а не богатством. Это теперь Москва стала, как Вавилон, как Древний Рим, все деньгами меряют.

– Давай представим, что мы заключили союз, – сказала Соня весело, – и от богатств отказались. А где мы жить будем?



– Придумаем что-нибудь, – сказал другой мальчик. – Ты в Сорбонне учишься, сюда только на каникулы прилетаешь, наверное, уже думаешь, здесь и жить нельзя. А здесь не хуже, чем в Париже.

– В деревню уедем? Станем ходить в церковь и растить свеклу?

– Можно и в церковь ходить, – сказал другой мальчик с отчаянием. – Христианство, между прочим, тоже объединяет людей бедностью, а не богатством.

– Ты уверен, что предложение заманчиво? Свеклу растить я не собираюсь.

Из гостей, собравшихся на Малой Бронной, сельским хозяйством не собирался заниматься никто – не оправдало себя в России сельское хозяйство. Ни депутат Середавкин, что по должности иногда выезжал в нечерноземные районы Отечества, ни Герман Басманов, который был слишком хорошо информирован о положении дел, чтобы испытывать энтузиазм. Также и министр культуры Аркадий Ситный, отбывший рано по государственным надобностям, но не забывший подойти к Соне и приложиться к руке полными губами; и заместитель его Леонид Голенищев, пригласивший Соню на вернисаж; и зарубежные бизнесмены, вручившие ей визитные карточки, – все эти люди не связывали свое будущее с утопиями природно-растительного характера. Было очевидно, что не сельским хозяйством увлечены эти люди, Руссо и Торо не владели их умами. Городская культура, прогресс – очевидно, будущее человечества находилось именно там. Соня чувствовала себя с просвещенными людьми легко: могла поддержать разговор о Париже, мило улыбаясь, рассказывала про Сорбонну и слышала, как в глубине комнаты кто-то сказал: дочь Левкоева. Ах, Левкоева. Вот оно что. Ага.

– Так вы у нас парижанка? Надо бы у Димы навести парижский лоск, – сказал Басманов, – не хватает нам, русским, вкуса. Мебель по углам наставим, а вот очарования, очарования в обстановке нет. Парижским взглядом посмотрите да и скажите: зачем здесь диван? Привез из магазина – и поставил. Разве так делают? Интерьер – это философия жизни, а мы думаем: чепуха – наплюхаю как попало! Ну, не умеем! Французы молодцы: раковинку положат на столик, вазочку поставят на буфет – пустяк, а глазу приятно. Я, когда в командировке, специально хожу, присматриваюсь. Туда пучок сухой травки повесят, сюда коврик – и все словно невзначай, что значит искусство. Нет, не все так просто! Вы интерьером не думаете заняться?

Соня подтвердила предположение Германа Федоровича; именно курсы интерьера и собиралась она посещать в следующем семестре в Сорбонне.

– Очень мудро. Интерьера-то нам и не хватает, Сонечка. Вы сперва у Димочки порядок наведите, а потом я вас к себе, в холостяцкую берлогу зазову – на помощь. Вкус, вкус нам требуется! Вот, допустим, на ту стенку что порекомендуете? – И Басманов принял Соню под локоть, провел по комнате, – ваше, парижское, мнение? Коврик бамбуковый? Что-нибудь беспредметное, да?

– В белых тонах, – сказала Соня, польщенная вниманием пожилого спикера, – небольшую вещь, и желательно в белых тонах.

– В точку! – серьезно сказал Басманов. – Сюда хочется чего-то беленького, неброского. Вот искусство интерьера! – воскликнул спикер. – До каких тонкостей доходит! И хочется предмет поместить, а вместе с тем надо, чтобы он был незаметный. Я весь вечер на эту стену гляжу и думаю, но решил еще и с парижанкой посоветоваться.