Доверие сомнениям

А кулачище урядника все перед глазами красуется, хорохорится, заносится… Надвигается, повертывается, злой силой налитой. А собеседник все еще загадкой перед тобой. Может, он и вправду шельма, шкура, одним словом, темная он лошадка?..

И человек начинает издалека, прибодрясь шуткой-прибауткой, говорит намеками да аллегориями, сыплет поговорками да пословицами, щупает собеседника, но так, чтоб можно было руку отдернуть, чтоб, в случай чего, сразу от слова, вернее, от смысла, отречься: предстать простым и смиренным, с душой простецкой и бесхитростной… Да господь, мол, с вами! Да и о чем вы таком! У нас и в мыслях подобного не бывало… Упаси, святой угодник, от кривого умысла – люди мы темные, калачик за копеечку покупаем, водицей из колодца запиваем, а в божьем храме без свечечки не молимся! Довольны-предовольны мы, а такое-сякое, грех это, прости нас, господи… Урядник? Так он – господин урядник, он от власти! Нам ли судить, он порядок блюдет!.. Чай не вражина, не кат лютый, чай христианская душа!..

А если собеседник хороший человек – тут уж юмор на открытую, без щита. И язык почешет, и душеньку утешит – всего вволю!

Без слов-оборотней, слов-масок, слов-норок, у которых по десять отнорок! И чем крепче шутка и острое словцо – тем умаляется и отдаляется, истаивает кулачище урядника или пристава, старосты или барина, хозяина или палача лихого. Ведь юмор – за душу друга бьется, за доверие человека к человеку, за единство добра против зла, добрых людей против злыдней среди них… Больше всего шутят люди труда!

Владыки и вельможи, те что были поумнее, держали возле себя шутов. Им разрешалось говорить все – всем – без страха быть наказанным. С шута нет спроса! Умные владыки и вельможи спасались – как бы не закоснеть от силы и богатства, власти и лести. И спасались шутами. И стало это обычаем, шутов стали держать и неумные, и злые владыки, и вельможи. И все изобретательней становился юмор их шутов – между кажущейся свободой и фактической несвободой. Подчас они шли на грозу!.. Юмор их учил мудрости, их мудрость рождала юмор. Родившись, человек кричит от страха, но созрев и осознав себя человеком, шутит, чтоб ободрить себя и друга. И долго юмор отбирает, терпеливо просеивает зерна гнева к посеву свободы!

Юмор – помимо всего прочего – самая действенная форма критики. Потому, что он благожелателен. Улыбаясь, он говорит: все мы человеки, увы, несовершенны от природы, но со стороны все виднее. И вот мне, со стороны, виднее, чем тебе самому, твоя, мягко выражаясь, неуклюжесть в этом деле! Ты ведь человек неглупый, моя шпилька тебе запомнится и пойдет тебе на пользу! Я ведь добра тебе желаю, стало быть, и людям. Ты ведь человек неглупый, не набычишься, не нальешься желчью – так поступают одни разве-что глупцы!..

То, что дает повод к юмору, то помеха в деле, в твоем ли, в общем ли. Юмор не годами, по природе своей – старший!.. Даже если человек один и ему тяжело приходится – он сам из себя вызывает второго человека, свое альтер-эго, – он разговаривает с ним: смотри, каков я! Верно делаю? Правильно поступаю?.. И уже в этом раздвоении – инстинкт общительности, стремление быть в дружбе с людьми! Пусть и таком сообществе из двух членов, где второй – некая психологическая умозрительность… Проблемы коллективизма во многом зависят от вооруженности юмором каждого и всех вместе! В юморе еще дар общительности!

Василий Теркин – этот природный политрук в звании рядового – из естественного и здорового народного начала всегда давал своему юмору правильную нагрузку, хотя заданно никогда не формулировал задачу! И сам Твардовский, подобно народному характеру своего героя – с народной основой в своем творчестве, создавал образ воина-победителя не с богатырской силушкой Пересвета или Буслая, не рубакой-легендой – вроде чубатого казака Кузьмы Крючкова, а всего-навсего как солдата, наделенного неистощимым юмором, а, стало быть, и силой духа достойной победителя!..

В юморе и сила оптимизма народного. Начало космической эры озарили улыбка и шутка Гагарина. Это знаменательно, равно как то, что и ныне герои космоса шутят и улыбаются. Так и в международных экипажах юмор помогает взаимопониманию. Как ныне важно для мира научиться улыбаться, просветлеть лицом. Вооружиться юмором против зла и его бездарности!

Подвал

Участковый, майор М. – человек за шестьдесят, с какой-то нездешней скорбной задумчивостью на красном, по-женски круглом, лице, с застенчивыми незабудковыми глазами под деревенскими – пшеничными – широкими бровями. Майор никогда не улыбается. Словно дела человеческие, которые он за годы службы в милиции успел узнать до мельчайших подробностей, раз и навсегда омрачили его душу. Уж какие там институты-академии кончал майор – пусть это останется тайной кадровиков управления, зато нам заведомо известно то, что майор из тех людей, о ком сказано в поэзии: «духовной жаждою томим»… Как участковый он и требовательный, и правдоха, даже подчас максималист в этом, но к людям он вообще-то терпим, потому что по натуре своей добряк, понимает аз грешный все человеческие слабости, и его – любят жильцы. Главное, что никогда не спешит ни на осуждение, ни на выговор – его огорченность человеческим несовершенством и грустная задумчивость импонирует жильцам. Он никогда не скажет, как другие – «вчера по телеку показывали», или «во вчерашней газете напечатано». Говорит – «я давеча думал»…

Глядя на майора начинаешь понимать – почему это все подвижники добра и истины, все пророки и воители за правду, все больше были опечалены в своей любви к человечеству!

И хоть вообще-то сдержан и не словоохотлив майор с людьми, все больше за последнее время стало его тянуть к дворнику К. Идет к нему поделиться своими думами-сомнениями и сложными заботами…

У К. свой небольшой кабинетик в подвале одного дома-башни. Батарея всегда горячая, над столом лампочка в проволочной сетке, точно бесшумный шмель. Мебель дворник подобрал всю на свалке – все добротные, хотя и старомодные вещи. На стенах – ералаш из журнальных и газетных вырезок, отнюдь не одни красотки, самые разные фото: чем-то, видно, задели воображение дворника. Не всегда ведь был он дворником, был аспирантом в одном НИИ, «резал животных», экспериментировал, занимался наукой «под руководством» – ныне всё так, всё больше не сам, а «под руководством»… Аж пока не догадался, что никакой науки, никакого руководства, всё липа, что шеф его, да и он сам, просто приносят в жертву кафедральному плану и кроликов, и бедных морских свинок. Им предназначалось бесславно умирать ради какой-то цифры в каком-то никому ненужном отчете, в рубрике: «кол-во»… Так он сделал свое единственное открытие в НИИ – его ждет такое же будущее, как его шефа – и затосковал смертной тоской. И побрел, побрел куда-то – из современного красивого – дюраль, пластик, стекло! – НИИ, пока не оказался в этом «кабинетике дворника» среди метел, ломов, скребков. Долго еще аспиранту снился институт – во сне он расстилался каким-то зябким, неухоженным льдом катка – К. хочет научиться кататься на коньках, но все падает, падает. Почему каток, почему лед и эти нескончаемые падения? Бог его ведает – а, может, вот здесь и наука?..

Обходя извивающиеся во весь подвал драконы отопительных труб, сплошь в белесой цементной обмазке, участковый идет в кабинетик дворника, каким-то многоугольником огороженный древесными плитами. Участковый и дворник давно подружились. Майор здесь отдыхает от своих многочисленных забот. Сколько дворнику лет? Потянет лет на тридцать пять, за вычетом бороды, конечно! Они спорили долго, до валидола доходило, пока майор не почувствовал, зря он спорит, не отстаивает он так ни себя, ни истину. Дворник не просто больше его знает, больше его передумал мыслей – как-то у того все ближе к правде и законченней всё выходит!..

Обводя рассеянным взглядом кой-как налепленные на стенах портреты красоток, известных поэтов и спортсменов, артистов и революционеров, майор помолчит-помолчит, потом начинает – «сетовать». Где-то в управлении, на высоком инструктаже, услышал это слово – понравилось. Когда к майору обращается кто-то из жильцов, он так и начинает свою участковую службу: «Итак, на что сетуете?».