Страница 78 из 104
Ляпунов не растерялся и в том же духе показал, что и он не лаптем щи хлебает: связан уже со многими ополчениями и московским боярам о патриархе писал, что «с тех мест патриарху учало быти повольнее и дворовых людей ему немногих отдали». Однако и Ляпунов не мог похвастаться весточкой от Гермогена, хотя и нагнал якобы страху на его притеснителей.
Действительно, московские правители, по свидетельству князя И. А. Хворостинина, тогда «возъяришася на архиереа» и велели разгонять идущих к нему за благословением. «Он же, пастырь наш, аки затворен бысть от входящих к нему, и страха ради мнози отрекошася к его благословению ходити». Но Гермоген не прекращал проповеди в полупустом соборе, утверждая все то же: если Владислав «не будет единогласен веры нашея – несть нам царь; но верен – да будет нам владыка и царь!».
4. Загадка патриарших грамот
Ни о каких грамотах Гермогена близко знавший его Хворостинин не упоминает, а живая сцена из «Нового летописца» опровергает версию о существовании «патриотических воззваний» патриарха. Там говорится, что, видя со всех сторон собирающиеся на них ополчения, поляки и «московские изменники» стали требовать от Гермогена послать грамоту Ляпунову, «чтоб он к Москве не сбирался». Патриарх отказался, но пригрозил, что еще напишет Ляпунову, что если королевич крестится – благословляет ему служить, если же нет и литва из Москвы не выйдет – «и я их благословляю и разрешаю, кто крест целовал королевичу, идти под Московское государство и помереть всем за православную христианскую веру».
Услыхав такое, Салтыков заорал и кинулся на патриарха с ножом, но Гермоген «против ножа его не устрашился и рече ему великим гласом, осеняя крестным знамением:
«Сие крестное знамение против твоего окаянного ножа. Да будь ты проклят в сем веке и будущем!»
Однако даже в столь крайней ситуации надежды свои Гермоген возлагал не на восстание поборников веры, а на благоразумие правителей, ибо тут же «сказал тихим голосом боярину князю Федору Ивановичу Мстиславскому:
«Твое есть начало, тебе за то добро пострадати за православную христианскую веру; если прельстишься на такую дьявольскую прелесть – и Бог преселит корень твой от земли живых».
Нет сомнений, что Гермоген не боялся ни Михаила Салтыкова, ни какого иного человека, но, согласно тому же «Новому летописцу», патриарх отрицал, что писал поджигательные воззвания. Когда первое ополчение набрало силу и бояре всерьез испугались, они вновь пришли к патриарху, и «Михайло Салтыков начал ему говорить:
«Что де ты писал к ним, чтоб они шли под Москву – а ныне ты ж к ним напиши, чтоб они воротились вспять!».
Патриарх на сие ответил:
«Я де к ним не писывал, а ныне к ним стану писать! Если ты, изменник Михайло Салтыков, с литовскими людьми из Москвы выйдешь вон – и я им не велю ходить к Москве. А буде вам сидеть в Москве – и я их всех благословляю помереть за православную веру, что уж вижу поругание православной вере, и разорение святым Божиим церквам, и слышать латынского пения не могу!»
Пение, поясняет «Летописец», доносилось из обращенной в походный костел палаты на старом дворе Бориса Годунова. Изменники-бояре, услыхав столь колоритную речь Гермогена, «позорили и лаяли его, и приставили к нему приставов, и не велели к нему никого пускать». Только раз, на Вербное воскресенье, патриарха «взяли из-за пристава и повелели ему действовати», но москвичи были уверены, что готовится какая-то каверза, и Гермоген остался один: «не пошел никто за вербою». Вскоре в городе начались бои.
В ходе ожесточенных уличных сражений (где был ранен князь Д. М. Пожарский) столица, кроме Кремля и Китай-города, была сожжена. Подоспевшее первое ополчение осадило поляков, а те, в свою очередь, еще крепче заперли Гермогена в Чудовом монастыре и попытались вновь возвести на патриаршество Игнатия. Однако о Гермогене не забыли. Александр Гонсевский и Михаил Салтыков продолжали упорно требовать, «чтоб он послал к боярам и ко всем ратным людям, чтоб они от Москвы пошли прочь».
– Пришли они к Москве по твоему письму, – твердили неприятели, – а если ты не станешь писать, и мы тебя велим уморить злой смертию!
– Что-де вы мне угрожаете? – отвечал Гермоген. – Единого я Бога боюся. Буде вы пойдете все литовские люди из Московского государства – и я их благословляю отойти прочь. А буде вам стояти в Московском государстве – и я их благословляю всех против вас стояти и помереть за православную христианскую веру!
Еще много месяцев прошло, уже летом 1611 года распалось первое ополчение, затем в Нижнем начало собираться второе ополчение (по призыву Минина), ратники вновь пошли освобождать Москву, а Гермоген все томился в темнице под охраной 50 стрельцов, страдая от голода и холода. Тогда вновь пришли к нему изменники с требованием, чтобы он писал «в Нижний ратным людем… чтоб не ходили под Московское государство. Он же, новый великий государь исповедник, рече им:
– Да будут те благословени, которые идут на очищение Московского государства. А вы, окаянные московские изменники, будете прокляты!
И оттоле начата его морити голодом и уморили его гладною смертью» 17 февраля 1613 года, пишет «Новый летописец». Согласно рукописи Филарета, он был удушен зноем, по польскому источнику – удавлен, словом, «злою мучительскою смертью не христиански уморен» [73] . Но умер Гермоген, так и не обратившись к россиянам с благословением вооруженного ополчения, лишь собственным примером подавая пример стойкости перед соблазнами и напастями.
Полагаю, что молчание Гермогена имело глубокий смысл. Все хотели видеть в событиях его указующую руку. Даже московские изменники, писавшие о его вымышленных грамотах королю, даже Жолкевский, отметивший в «Записках…», что, узнав от послов под Смоленском о желании Сигизмунда самому стать царем, «патриарх… разсеивал и сообщил письмами эту весть в города, ускорив таким образом кровопролитие».
«Для лучшего в замыслах успеха и для скорейшего вооружения русских, – читаем у другого поляка-очевидца, Маскевича, – патриарх Московский тайно разослал по всем городам грамоты, которыми разрешал народ от присяги королевичу и тщательно убеждал соединенными силами как можно скорее спешить к Москве, не жалея ни жизни, ни имущества для защиты христианской веры и для одоления неприятелей.
«Враги уже почти в руках наших, – писал патриарх, – когда ссадим их с шеи и освободим государство от ига, тогда кровь христианская перестанет литься, и мы, свободно избрав себе царя из рода русского, с уверенностью в нерушимости веры православной не примем царя латинского, коего навязывают нам силою и который влечет за собою гибель нашей стране и народу, разорение храмам и пагубу вере христианской!»
73
Свидетельства собраны Макарием: История русской церкви. Т. 10. Кн. 1. СПб., 1881. С. 157. Примеч. 107.